Всеволод Кочетов - Молодость с нами

Двумя днями позже, выходя из городской библиотеки, где она занималась по вечерам, Оля встретила Тамару Савушкину.

— Олечка! — воскликнула Тамара. — Милая моя! Как я тебе рада! — У Тамары был вид счастливейшего в мире человека. — Извини, дорогая, — продолжала она, — что я тебя не навестила. Я же не умею притворяться, ты знаешь. И моя глупая сияющая морда была бы отвратительна в такие дни для тебя. Ну, ты меня прости. Ну, пожалуйста.

Прямо на улице, среди удивленных прохожих, она горячо целовала Олю.

— Может быть, мы отойдем в сторону? — предложила Оля.

— Нет, мы сейчас куда-нибудь зайдем и посидим. Вот что: мы пойдем в кафе! — сказала Тамара решительно.

Было девять вечера. Оля знала, что Павел Петрович еще в институте, и согласилась.

— Я теперь не Савушкина, — говорила по дороге Тамара, — понимаешь? Я теперь Никитич! — Она даже слегка визгнула, так, видимо, ей нравилось то, что она уже не Савушкина, а Никитич.

В кафе они вошли не сразу, потому что в дверях происходил какой-то скандал, кого-то не то не пускали, не то уже изгоняли из зала. Лохматый маленький человек грозил швейцару страшными карами. Швейцар стоял величественно перед ним и повторял со спокойствием памятника:

— Выпили, гражданин, и хватит. Надо меру знать. Идите домой.

Уже сидя за столиком, подруги узнали от официантки, что этот лохматый человек — местный поэт, он пишет поэмы, но его поэмы не печатают, и вот он с горя гуляет по ресторанам.

— Ну что ж, — сказала Тамара серьезно, — я виню не его. Это действительно горе, когда работаешь, работаешь, и все без толку. Я виню жену. Значит, такая у него жена: не может создать дома уют, сделать так, чтобы мужу не хотелось уходить из дому. Ах, Оленька, ты не знаешь, как это приятно — окружать любимого человека уютом и заботами! Мой Миша, он такой способный, подающий надежды, он открыл неслыханный способ борьбы с сельскохозяйственными сорняками. Это делается так…

Тамара с увлечением принялась рассказывать о том, как с самолета разбрызгивают над полями изобретенную ее Мишенькой жидкость. Потом она говорила об экспедиции, в которую собирается Мишенька, и что он ее непременно возьмет с собой.

Оля спросила:

— А что в же будет с аспирантурой? Что ты думаешь делать дальше?

— Дальше? — удивилась Тамара. — Ну ведь я же, по-моему, объяснила…

— Домашняя хозяйка?

— Ну ведь это как рассматривать, Оленька. Домашняя хозяйка… Некоторые, наверно, так и будут думать: домашняя хозяйка. А я смотрю иначе: подруга, помощница ученого. Он приносит громадную пользу народу, стране, а я ему в этом буду помогать. Я создам ему всё-всё, все условия. И что ж ты думаешь, в случае неудачи — неудачи ведь у кого угодно могут случиться, бог тоже не все удачно создал, если хочешь знать, — ну так вот, в случае неудачи, он, Мишенька, разве пойдет тут со швейцарами спорить? Он придет домой, ко мне, к своему другу.

— А твоя диссертация, Тамара?

— Ах, эта диссертация! Теперь, когда я ушла из аспирантуры, с меня как бы спали чугунные цепи, поверишь? Диссертация… Она мучила меня, я во сне ее видела. Мне так надоело рыться в книгах! Такая тоска и скука. Ты помнишь мою тему, да? «История производства художественного стекла в России». Когда я рассказала о ней Мише, он сначала из вежливости сказал, что это очень интересно, а потом, уж когда мы поженились, стал расспрашивать, как, мол, я думаю, кому эта стеклянная история нужна, какую она принесет пользу науке или народному хозяйству. А я и не знаю, Оленька, какую. Ведь откровенно говоря, как было дело. Мой папа был категорически против того, чтобы я куда-нибудь уезжала из дому, он говорил: единственная дочка, не отпущу в Сибирь или на Камчатку. Он мне сказал: на пятом курсе нажми так, чтобы одни блестящие знания, одни пятерки. Я нажала. Помнишь, какие были восторги по поводу меня? Ну и вот. Валериан Николаевич предложил: оставайтесь, Тамара, в аспирантуре. Мне безразлично, папа рад. Осталась. А тема? Тему Валериан Николаевич выдумал. Мне тоже казалось: скука, мол, книжное дело. А папа считал: не все ли равно, какая тема, главное — в Сибирь не пошлют по крайней мере еще три года. А я, знаешь, с удовольствием поеду в Сибирь, на Камчатку — куда угодно, лишь бы с Мишенькой.

— И ты ведешь все домашнее хозяйство, готовишь обеды, убираешь квартиру? — спросила Оля.

— А как же! Все-все. Правда, квартира у нас невелика, одна комната в шестнадцать метров. Но все равно, дел очень много. Раньше, у себя дома, я ничего не хотела делать. Мама кричит: лентяйка, хоть бы посуду вымыла или пол подмела. Ну ничего не хотела делать. А сейчас землю бы рыла… Это, Оленька, от любви, наверно. Как ты думаешь?

Оля отпила с ложечки кофе со сливками, который очень любила; на этот раз кофе почему-то не имел никакого вкуса: Олины мысли были заняты иным. У нее в плане был такой пункт: вызвать Тамару Савушкину в институт или самой съездить к ней домой и поговорить серьезно о том, что так нельзя, нельзя бросать аспирантуру, нельзя легкомысленно относиться к своему будущему, к народным средствам, которые на нее затрачивались почти целый год, — подействовать на Тамарину комсомольскую совесть. Теперь все переменилось. Нет, Оля не вызовет Тамару и не поедет к ней домой. До чего же это странно — все вокруг твердят человеку: твое счастье вот в чем, вот в чем, вот в чем, а он находит свое счастье совсем в другом. И до чего же было бы глупо начать сейчас уверять Тамару, что она несчастна, что ее счастье совсем не в ее Мишеньке, а в истории художественного стекла.

— Что ж, Тамарочка, очень за тебя рада, — сказала Оля.

— Правда, Оленька? — Тамара чуть столик не опрокинула, так она рванулась к Оле от радости. — А мне, знаешь, сказали, что ты собираешься меня прорабатывать.

Они расплатились и вышли из кафе. Тамара увидела освещенный циферблат на башне райсовета, воскликнула:

— Уже одиннадцать! До свиданья, Оленька! Заходи, заезжай, посмотришь, как я живу, — и почти бегом пустилась к остановке троллейбуса.

На Октябрьском проспекте было тесно, густая толпа текла по широкому тротуару, Тамаре пришлось лавировать в этом потоке. Толкая встречных, она выбегала на мостовую, чтобы их обогнать. Оля смотрела ей вслед и думала: как хорошо, видимо, там, куда так спешит человек. Сама она, Оля, никуда не спешила. Она медленно брела среди людей, слышала неразборчивый говор, смех, выкрики, шорох и шаркание подошв. Ей показалось, что кто-то из идущих впереди нее заговорил очень знакомым голосом. Она насторожилась.

— Нет, отец, — говорил знакомый голос, — ты этого никогда не поймешь. В наше время преступно жить с человеком, в котором ошибся. Это значит сознательно закопать в землю свои способности.

Оля узнала голос Георгия Липатова. Так этот модник, в широкополой шляпе, сдвинутой на один глаз, с тросточкой в руках — это отец Георгия. Оля решила было отстать от Липатовых, но ей захотелось послушать, о чем так горячо философствует Георгий.