Всеволод Кочетов - Молодость с нами

Макаров принял и остальных, занявших очередь в приемной. Кто просил устроить на работу, кто жаловался на управхоза — не чинит крышу, течет с потолка; один возмущался тем, что зажимают его рационализаторское предложение; еще один пришел с чертежами придуманного им устройства для улавливания дыма заводских труб.

Часов в семь, когда поток посетителей иссяк и Макаров хотел было уже вызвать машину, чтобы побыстрее добраться до дому и пообедать, технический секретарь доложил:

— Федор Иванович! Пришел еще один товарищ. Говорит, вы — его бывший ученик, до завтра он ждать не будет, скажите, мол… — секретарь заглянул в раскрытый блокнот, — скажите: Еремеев Семен Никанорович.

— Семен Никанорович! — Макаров поспешил к двери и распахнул ее перед стариком с живыми хитрыми глазами. — Входи, входи, Семен Никанорович! Здравствуй! Как дела? Здоровье? — Он не спрашивал, зачем пришел Еремеев, он искренне обрадовался, увидев «дядю Сему». Дядя Сема и в самом деле был когда-то его учителем. Очень скоро после того, как пятеро мальчишек взорвали гнилую баржу на Ладе, дядя Сема принялся учить Федю Макарова умению владеть ножовкой, драчевыми пилами, притирками, плашками и метчиками.

— Не забыл, гляжу, не забыл! — сказал Еремеев, видя, как рад ему секретарь райкома. — Вот пришел тебя проведать, Федор Иванович, да проверить, не зазнался ли ты, дорогой мой.

Он сел на кожаный диван в глубине кабинета, вынул кисет и принялся свертывать цыгарку. Делал он это молчаливо, бросая на Макарова быстрые взгляды из-под бровей — то с усмешкой, то серьезно-испытующе. Макаров сел возле него и тоже молчал; улыбался, ожидая, когда Еремеев закурит. Думал о нем, о той поре, когда был слесаренком под его началом, о тех днях, когда дядя Сема и его, Федора Ивановича, покойный отец с субботы на воскресенье отправлялись то по уткам, то за лисицами и зайцами, то по грибы. Брали они с собой и молодого слесаренка, который сквозь дрему где-нибудь в лесном шалаше или в стогу сена слушал их нескончаемые разговоры о годах гражданской войны, о генералах Юдениче и Родзянко, которые «пузом перли на Питер», о неизменно поминаемых неведомом храбреце Ваське Таратайкине и комиссаре Коровине, о какой-то девке-белогвардейке, из-за которой чуть было не погиб дядя Сема. «За каждой юбкой бегать, — говаривал отец Еремееву при этих воспоминаниях, — так до беды и добегаешься. Это уж факт». Комсомолец Федя давал себе страшное слово за юбками никогда не бегать, с девчонками никогда не водиться, не проверив прежде — а не белогвардейки ли они.

В кабинете, напоминая о фронтовой жизни, о трудных военных днях, запахло махоркой. Выпустив густой клуб лилового дыма, Еремеев сказал:

— Давно, Феденька, не видались, давно. Время бежит… Когда я ушел с вашего завода? В сорок седьмом будто бы?..

— Не стыдно, Семен Никанорович, — с вашего? Ты же на нем тридцать лет проработал!

— Ты меня не укоряй — тридцать лет! — Еремеев сделал длинную затяжку. — Верно, тридцать. — Дым повалил у него изо рта, из носа, казалось, даже из ушей. — Верно, был мне родной завод. — Он помолчал и вдруг почти крикнул: — Как со мной поступили? Ошельмовали всего! Кто за меня слово сказал? Даже твой папаша, дружок вроде, не хотел бы память его ворошить, и тот на собрании клеймил и позорил: бракодел Еремеев, на пятьдесят тысяч драгоценного металлу перепортил. Вот как со мной поступили на вашем заводе!

Макаров знал историю, о которой напомнил его бывший учитель. Действительно, было такое дело: обрабатывая турбинные лопатки из дорогой, как золото, стали, Еремеев допустил неслыханный процент брака. Специально созданная тогда комиссия из рабочих и инженеров установила, что виной всему — упрямство Еремеева. Желая не отстать в выработке от известного на заводе слесаря-новатора, Еремеев не пошел к нему поучиться методам скоростной обработки кривых плоскостей, а придумал какой-то свой метод, ошибочный, технически неграмотный. Когда об этом было сказано, когда Еремеева покритиковали в цехе да в заводской газете, он обиделся и ушел на другой завод.

— Ты мне, Феденька, про это не вспоминай! — сказал Еремеев зло. Он встал с дивана и, раздавив в пепельнице на столе Макарова остатки одной цыгарки, вернулся на место, чтобы начать свертывать вторую. — Наклепать на человека нетрудно. Отклепываться от наклепов — это потруднее. — Он помолчал, посопел носом. — Ну хорошо, что ты здесь. Вот пришел к тебе, Федя. — Он снова помолчал. — Помогай, брат. Я тебе помогал подняться на ноги, и ты помогай. Накрути им хвост. Чтоб неповадно было, слышь?

— Да объясни толком, дядя Сема, — сказал Макаров, чувствуя в себе горячее желание помочь обидчивому мастеру.

— Толком, Федя, будет так. Опутали, окрутили, возвели на меня черт-те что. И вот, понимаешь, вчера на парткоме выговор записали… Так ты уж — сюда-то, к тебе, придет это дело — отмени ихнюю бадягу. Ударь по рукам.

— Выговор? Не понимаю. — Макаров погладил ладонью затылок. — За что же?

— Это только захоти, всегда найдешь за что. Клеветник, говорят. Клеветник! Это я — то клеветник? Да я белую контру собственными руками душил! Я завод из хламу подымал. Я на коллективизацию ездил, в меня ночью вилами кулачье запустило. Я в Отечественную на самой передовой, под снайперами, минометы да пушки ремонтировал! Я…

— Успокойся, дядя Сема! На-ка водички! — Макаров поднес ему стакан. Еремеев оттолкнул его руку: вода тяжело плеснулась на ковер.

— Вот живут еще такие недобитки! — продолжал он выкрикивать. — Тюрьма по ним скучает. Ты возьмись за них, пока не поздно. А не то и самому глотку перегрызут!

— Да кто это там, кто?

— Кто? А все! И секретарь парткома, и директор, и разные другие. Из-за Бабкина расшумелись.

— Есть у них один любимчик. Парень, так лет в тридцать пять. Занесся, занесся, будто уж профессор! Работы с него — еще как сказать, а деньги гребет лопатой. Костюмчики, шляпки… машину «москвича», купил. Полный барин! За это мы боролись, Федя? За барство?

— Тут ты перегнул, пожалуй, — возразил Макаров. — Какое же барство — костюм да автомобиль? Кто что заработал, тот то и получает. Социалистический принцип. Заработай сто тысяч — тебе их с почтением на рушнике, как, бывало, хлеб-соль, поднесут. Человеческий труд на пользу народа, — кто же смеет его не уважать!

— А если он хапуга, рвач?.. Если ему администрация потакает? Если… Да что там говорить! Тьфу!

Макаров пересел к себе за стол и позвонил секретарю партийного комитета завода, где теперь работал Еремеев. Секретарь парткома долго рассказывал ему суть дела Еремеева. Макаров сначала горячился, возражал, потом умолк, стал хмуриться, пожимал плечами, кивал и качал головой. Потом медленно положил трубку на рычаг аппарата, сказал после долгой паузы: