Всеволод Кочетов - Молодость с нами

Журавлев не глядел на эти редкости, и Оля была этому рада, потому что ей хотелось, чтобы его внимание занимала только она.

— Я прочитал у вас на дверях: «Павел Петрович Колосов», — сказал Журавлев. — Не наш ли бывший главный металлург ваш отец?

— Совершенно верно, он теперь работает в институте металлов.

— Значит, и вы в нашем деле понимаете?

— А как же! — Оля стала рассказывать о том, что она знает из металлургии: как берут пробы, какие вещества добавляют в расплавленный металл, чтобы сталь получилась той или иной марки, помянула и запомнившиеся ей флокены, из-за которых сталь становится ломкой.

Журавлев слушал ее со снисходительной улыбкой, с какой истинные мастера выслушивают замечания дилетантов.

— Ну, а у вас какая специальность? Или вы еще учитесь? — спросил он.

— Так вот — тоже металлург. — Оля решила его разыграть.

— Ну, нет! — Он засмеялся. — Вы думаете, разных словечек от папы набрались да кое-что в цеху повидали, и уже этим меня можно обмануть? Вы, наверно, по искусству что-нибудь или по литературе.

— По истории, — сказала Оля серьезно. — Я в аспирантуре.

— Ученой, значит, будете?

Оле показалось, что в тоне, каким Журавлев сказал эти слова, прозвучало сожаление. «О чем же он сожалеет? — подумала она. — Может быть, о том, что, став ученой, она вознесется в такую далекую высь, в которой с площадки мартена ее и видно не будет».

— Это еще неизвестно, — быстро ответила она. — По истории работать, конечно, буду. Например, преподавать в вузе. А ученой?.. Это не так просто. Далеко не все, кто защитит диссертацию, становятся учеными.

Оля все время боялась, что Журавлев встанет, попрощается и уйдет. Он принес сумку, сделал свое дело, и у него нет больше причин терять с нею время. Поэтому она, не переставая, что-то рассказывала, о чем-то говорила, задавала ему вопросы, заставляя говорить его, слушала с подчеркнутым вниманием. При этом она думала, что поступает, наверно, очень неправильно и плохо, что не так надо себя вести, не этому ее учит вековая женская премудрость, надо же делать вид, что тебе — ха-ха! — безразлично, есть тут какой-то Журавлев или его вовсе и на свете-то не существует, надо быть равнодушной, снисходительной и ни в коем случае не быть заинтересованной. Все это Оля знала и понимала, с другими она именно так себя и вела, как учит премудрость. Но тут что-то испортилось в вековых правилах. Она не могла им следовать, не получалось так, все заслонял страх: вдруг уйдет. А так хотелось, чтобы не уходил, чтобы сидел тут, курил папиросы, смотрел на нее серыми внимательными глазами и отбрасывал со лба длинную прядь волос, наверно мягкую, шелковистую, она так легко падает и шевелится от ветра, проникающего в комнату через окно.

— Знаете что, — сказал вдруг Журавлев, — как планируется у вас сегодня время?

Оля изо всех сил старалась сказать, что сегодня она очень занята, но кто-то другой, совсем не она, ответил за нее. Оля даже не успела опомниться, как это случилось, ее язык уже произнес:

— Совершенно никак. Я над этим еще и не думала.

— Может быть, если вы согласны и у вас есть свободный час, мы выйдем на улицу? Погода, знаете, сегодня просто выдающаяся. В девять утра смотрел на градусник, уже было девятнадцать. А сейчас, — он взглянул на свои часы, — сейчас половина двенадцатого.

Единственное, что смогла сделать Оля, это хотя бы сделать вид, будто она раздумывает, а не воскликнуть сразу, тут же, немедленно: «Пойдемте, у меня не час, а весь день свободен, все лето, вся жизнь!»

Оля быстро собралась и, пройдя мимо столовой, мельком заглянула туда. Варя все еще сидела возле стола, подперев щеку кулаком. Оля поспешила прошмыгнуть дальше.

Шел день, один из чудеснейших в Олиной жизни. Они с Виктором катались по Ладе на шлюпке. Они не пошли на лодочную станцию в парк культуры и отдыха, не взяли лодку, перевидевшую все на свете, истертую каблуками, штанами и юбками, безликую, ничем не отличимую от сотен ей подобных. Нет, на пароходной пристани знакомый матрос дал Виктору легонькую шлюпочку, маленькую, уютную, на двоих. Такой на всей Ладе, куда ни взгляни вокруг, больше не было.

Виктор снял пиджак. Оля взяла этот пиджак, положила себе на колени. Смешно, но ей было приятно оттого, что пиджак лежит у нее на коленях. Она всегда потешалась над теми девицами, которые напяливали на себя бушлаты или морские фуражки своих кавалеров. Кепку Виктора она, пожалуй, не стала бы надевать на себя, но вот пиджак его лежит у нее на коленях, и ей приятно. Ей было радостно оттого, что лодка от сильных рывков летит по воде, оттого, что руки Виктора, с закатанными выше локтей рукавами, при каждом движении весел как бы переливаются мускулами.

Они и в лодке не умолкали ни на минуту. Виктор рассказал, как он обнаружил Олину сумку, как хотел бежать следом за Олей, но уже было поздно.

Он потом все время беспокоился — может быть, сумка ей нужна.

— Почему же вы не пришли раньше, среди недели? — спросила Оля.

— Зачеты сдавал. Горячая неделька была.

— Какие зачеты, где, куда?

— А в техникуме, за третий курс. Я же в вечернем техникуме учусь. Он, конечно, только так называется — вечерний. А там и днем занятия бывают. В зависимости от того, в какую смену работаешь. Удобно.

— В техникуме? — повторила Оля полувопросительно. — Ну, и интересно, кем же вы будете?

— Может быть, мастером. А вернее всего — останусь возле мартена бригадиром. Очень люблю я это дело. Вы знаете, заложим в печь разного хламу, поварим его, кое-чего добавим, и получается такой металл, что по цене он стоит чуть ли не как золото, а нужда в нем всегда большая, чем в золоте.

— Да, я слышала от папы о высоколегированных сталях. Папа свое дело тоже очень любит, сталеварение. Только он все больше об электропечах говорит.

— Это понятно. Самый ценный металл в электропечах получается. Там температура выше.

Оля засмеялась.

— А вы смогли бы сталь из электропечи рукой рубить?

Журавлев взглянул на нее серьезно и пытливо.

— Безобразный, значит, поступок? — спросил он.

Вот он, тот момент, которого так ждала Оля!

— Вы меня простите, пожалуйста, — заговорила она. — Я не смогу вам объяснить, почему тогда так странно сказала. Я ведь не думаю, что это безобразный поступок.

— А какой же он? — спросил Журавлев, настораживаясь.

— А он такой, который мне нравится.

— Ну, тогда и вы меня простите, — сказал Журавлев, — за то, что обозвал блюстительницей.

— Помиримся! — сказала Оля и протянула руку.

Журавлев, отложив весла, потянулся к ней, легонькая лодочка резко качнулась. Оля вскрикнула, схватилась за борт, и пиджак Журавлева полетел в воду.

— Что я натворила! — Оля попыталась поймать пиджак, от этого лодка качнулась еще сильнее, черпнула бортом, под ноги Оле хлынула вода.