Анатолий Левченко - Пятьсот веселый

— Да непохоже, чтобы этот мальчуган натворил что-нибудь серьезное, — вступил в разговор интеллигентный старичок. — Я учитель и немножко разбираюсь в ребятишках.

Генка попытался угадать, какой предмет может преподавать старичок. Физик или математик? Скорее всего. Наверно, сухой и педантичный старикан, на экзаменах такого не проведешь!

Пока Генка размышлял, лесоруб уважительно посмотрел на старичка и изрек:

— Правильно, так скать, говорит папаша. А дров могут и милицейские наломать. Могут и ошибку совершить. Ведь и они люди, так скать…

Арвид появился неожиданно. Все ждали его с правой стороны состава, а он с воплем влез в вагон слева, успев измазать в мазуте шикарную небесно-голубую рубашку.

— Едем! Через пять минут. Ура!

Он, кривляясь, подбежал к правому брусу и завопил:

— Граждане пассажиры! Поезд пятьсот двадцать седьмой отправляется с черт его знает какого пути!

— Тише ты, шалопай! — Старушка в шали заткнула уши, но сообщение Арвида, видимо, обрадовало и ее. — За ним милиция по пятам гоняется, а он скоморошничает.

— Ты, бабушка, того. Не порти радость человеку, — пробубнил лесоруб, смущенно теребя пальцами нос, казавшийся огромным даже на его лице.

Но Арвид не слышал возгласа старушки, он верещал так, что разбудил двух сладко посапывающих близнецов.

Вдруг вагон с лязгом дернуло назад. Мужичок, стоявший у двери, чуть не упал на Арвида.

— Едем, елочки зеленые! — закричал он по-бабьи тоненьким голосом. — Садись, ребята, в эшелон!

Астахов затянулся последний раз, бросил сигарету и резким движением, в котором чувствовались сила и упругость, взлетел в вагон.

— Ты, парень, не мельтеши на остановках и поглядывай в оба, — тихонько сказал он Арвиду. — Приходили здесь по твою душу.

Читинец поблек, втянул голову в плечи.

— Да ты не огорчайся, — Владимир подошел к одному из своих чемоданов и протянул Арвиду аккуратно свернутые брюки: — Переоденься. Извини, я совсем забыл о брюках.

Арвид встрепенулся, синенькие глазки блеснули:

— Не надо мне ничего. Сам найду брюки, если потребуются.

— Как хочешь. Одень все-таки для маскировки. Ведь твои приметы уже по Москве гуляют. Наверняка.

— Нашелся богатей, — буркнул Арвид. Но брюки взял. Они были хороши — темно-синие, отглаженные. И веснушки снова легкомысленно заиграли на лице читинца: — Шик, блеск, красота! Покорнейше благодарю вас, граф Монте-Кристо!

Владимир хмыкнул. Видно было, что нелепый и жизнерадостный парнишка отвлекал его от каких-то невеселых мыслей.

И тут раздался гудок.

Едва он замер, как послышался нарастающий лязг и скрежет. Вагон встрепенулся. Это был прекрасный миг! Старушонка в серой шали перекрестилась и, заметив, что Марина с удивлением посмотрела на нее, перекрестилась еще раз, уже с вызовом. Лесоруб улыбался, показывая два забора желтоватых крепких зубов.

— Поразительно, но мы, кажется, едем, — сказал учитель.

Николай, с почтением относившийся к старичку, который так интересно рассказывал про барсуков, вежливо просипел:

— Главное, с места тронуться, а там как-нибудь докатим до своих краев.

Генка пробрался к брусу, выкроил себе местечко между Арвидом и Матвеем и провожал прощальным взглядом уходящие назад составы и пути.

Щелкали колеса на стыках и стрелках, и поезд, наконец, с ликующим воплем вырвался из душной суеты и многорельсовой путаницы станции на открытый двухколейный простор. Мимо проплывал город, который уже не казался чужим. Жаль только, что Красноярск, как и другие города, выставлял вдоль дороги приземистые унылые склады, захламленные пустыри, сараюшки, будочки, покосившиеся дома.

А поезд разошелся не на шутку. Подбадривая себя гудками, он стремительно катил на запад, и когда на изгибах пути можно было видеть маленький паровозик и уцепившуюся за него нескончаемую очередь цистерн, платформ и вагонов, казалось, что не локомотив тащит состав, а ожившие, беснующиеся вагоны толкают вперед упирающийся и тормозящий паровозик.

— Поехали, елочки зеленые! — Матвей зачарованно смотрел на проносящиеся мимо таежные красоты, целомудренные, неприступно суровые, еще не открытые художниками-пейзажистами. Мелькали придавленные к железнодорожному полотну маленькие покосы с островерхими стожками недавно скошенного сена, виднелась дорожка, боявшаяся шагнуть в лес и пугливо прижимавшаяся почти к самой насыпи. А все остальное сливалось в одно емкое слово — тайга. Тайга нетронутая, молчаливая и бесстрастная. Осмыслить ее бесконечность было невозможно. И лучше всего подчеркивал эту величественную бесконечность босоногий мальчонка с микроскопического разъезда, загорелый и простоволосый. Он доверчиво и прощально махал рукой вслед проходящему поезду. В сердце Генки вспыхнула нежность к этому мальчугану, по воле судьбы родившемуся на разъездике, где, наверно, так редко останавливаются поезда.

Ощущение скорости пьянило Генку, он впитывал в себя проносившиеся мимо деревья и речушки, станционные домики и всем своим существом с ликованием рвался вперед, навстречу прекрасной и бесконечной новой жизни.

Стремительно бежал поезд за уходящим солнцем, но никак не мог догнать его. С востока незаметно и неотвратимо надвигались сумерки. Становилось все прохладнее, солнце то пряталось за верхушки деревьев, то появлялось вновь, но уже не раскаленное добела, а красное, утомленное, сомлевшее от собственного жара. Холодок, притаившийся в тайге, теперь выползал и на открытые места, окутывал низинки туманом, стлался над речушками.

— Сквозняк! — просипел Николай, зябко кутаясь в рваную телогрейку. Он встал с пола и пошел закрывать левую дверь вагона. Заржавевшее колесико с визгом покатилось по желобку, и в вагоне сразу стало темнее.

— Давай поедим, — предложил Арвид, — да и поспим как следует. Ух, буду зверски спать! До самого Новосибирска!

С трудом оторвался Генка от двери вагона. Оказалось, что все пассажиры ужинают. Владимир Астахов с Николаем открывали консервные банки, перед ними лежали на газете нарезанные вдоль огурцы и булка хлеба. Старушка, скорбно поджав губы, очищала от скорлупы яйцо. Интеллигентный старичок откусывал от тоненького ломтика хлеба и тщательно жевал, запивая водой из фаянсовой кружки с полустертым рисунком. Близнецы, успевшие немного поспать, сидели рядышком возле дремлющей матери, сосали большие колючие куски сахара и таращили на пассажиров влажные черненькие глаза.

Лесоруб успел подружиться с Матвеем, которого в вагоне иногда в шутку называли Елочки Зеленые — по его излюбленному присловью. Фронтовик на прозвище не обижался, а просто на всякий случай сказал своему новому приятелю:

— Просеков у меня фамилия. Матвей Иванович Просеков.