Анатолий Левченко - Пятьсот веселый

— Хороший у вас сын, это по всему видно, — сказал Василий Сергеевич. — Обрадуется он, что отец приехал.

— Спасибо вам, так скать, на добром слове, — поблагодарил Иван Капитонович и добавил:

— А еще, к слову сказать, везу я Мишане женьшенью настойку и панты. Жена моя, Степанида, настойку сделала. А она уж умеет! Ох, и полезнющая настойка!

— А сын часто тебя, Капитоныч, письмами балует? — поинтересовался Николай.

— Он сам-то не пишет, — лесоруб озабоченно покачал головой. — Видать, трудно ему еще писать. Его руку я из тысячи узнаю. А вот после ранения другие почерки пошли. Хорошо пишут — красиво, разборчиво.

Старый учитель, услышав о «других почерках», поскучнел, загрустил, а Генка сразу вспомнил о Павке Корчагине. Неужели у Михаила такая же беда, как и у Павки? Генка вспомнил слова лесоруба: «А Мишка-то поздоровше меня будет». Он хотел представить молодого парня, который был бы здоровее и выше лесоруба, но не смог. Воображения не хватило.

А Иван Капитонович подошел к брусу на левой стороне вагона, встал, широко расставив ноги в яловых сапогах, и задумался, опустив голову на грудь.

Размышления таежника прервал хорошо поставленный голос представительного Александра Александровича.

— Вы с Дальнего Востока, товарищ? Александр Александрович прямо-таки светился

дружелюбием и вниманием, и лесоруб обрадовался новому собеседнику.

— Точно так, товарищ дорогой. Леспромхоз наш в райцентре находится, контора там. А мы в Муравейке лес валим, так скать.

— Далеко ваша Муравейка от Владивостока? — Александр Александрович открыл пачку «Казбека» и протянул ее лесорубу. — Курите, пожалуйста.

— Благодарствую. Хоть и махоркой пробавляюсь, но уважу, попробую легкого табачку. — Иван Капитонович неловкими пальцами с трудом взял папиросу, осторожно размял ее, прикурил. — Приятственно. Но вроде как по поверхности скользит, не пробирает, это самое. А от Владивостока мы далековато будем, ближе к Уссурийску. На машине часов десять добираться надо, а на лошадях — и того поболее.

— Бывал я и во Владивостоке, и в Уссурийске.

— По армейской службе? — поинтересовался лесоруб, которого, наверное, вводили в заблуждение полувоенный френч, галифе и хромовые сапоги собеседника.

— Нет. Я был в командировке по линии наркомата, — солидно сказал Александр Александрович и почесал рукой второй подбородок, казавшийся странным на его довольно худой шее.

— Ну, конечно, — поддержал разговор лесоруб. — Дела, они везде есть.

Осанистый пассажир склонил голову, словно соглашаясь с такой оценкой, скрестил пальцы рук и сделал несколько ловких круговых Движений большими пальцами. Потом осторожно, почти не заинтересованно проговорил:

— Вы говорили о настойках, о лечебных настойках. Это очень любопытно.

— Пользительные штуки. И женьшень и панты, проверено это. — Лесоруб стойко докурил папиросу и лишь потом заменил ее самокруткой. — Вот супруга моя, Степанида, приготовила и наказала мне: если Мишане они, так екать, не понадобятся, то отдать товарищам его, кому на пользу пойдут.

— А вы не могли бы уделить нам какую-то часть этих лекарств? — спросил Александр Александрович, а большие пальцы его рук продолжали вертеться с завораживающей быстротой.

— Мы вам заплатим, разумеется, — вступил в разговор второй пассажир. У него было нежно-розовое лицо, а тенорок звучал музыкально и приятно.

— То есть вы про настойки, так скать, говорите? — переспросил, растерянно моргая, Иван Капитонович. — Так вы же, это самое, не квелые, не заморенные.

— Мы очень хорошо заплатим, — опять высунулся вперед розовый бодрячок в очках, который почему-то все время потел, вытирал пот с лица, отчего щеки его становились еще розовее. — А можем и продуктами вас отблагодарить.

Лесоруб обиделся:

— Да я задаром готов, но Степанида, супруга, наказала: для Мишани первоочередно или для фронтовиков, которые раненные.

Лесоруб переживал: ему, видимо, не хотелось обижать таких солидных грамотных людей.

— А вы, видать, на фронте бывали? — Иван Капитонович с надеждой обратился к осанистому пассажиру. — Так, может, вас ранило?

Александр Александрович задержался с ответом, он строго взглянул на розового бодрячка, который всем своим видом показывал, что надо солгать во имя достижения цели, и с достоинством произнес:

— Я был нужен в тылу. И у моего родственника тоже была бронь.

Лесоруб поскучнел, вздохнул.

— Броня и у моего Мишани была, — голос таежника дрогнул, — но он добровольным записался на фронт. А вы, товарищи дорогие, видать, за войну лиха не хватили. Только это не в обиду сказано, а для правды, значит.

— Тыл — тот же фронт, папаша! — опять вынырнул из-за спины осанистого пассажира пухлый бодрячок.

Лицо Ивана Капитоновича помрачнело.

— Для раненых везу, а вы… — Таежник сжал руками брус так, что пальцы побелели. — Живите сами по себе, а меня, это самое, за душу не тревожьте…

— Вы не переживайте, Иван Капитонович. — К лесорубу подошел старичок, слышавший разговор. — Пойдемте лучше в дурачка сыграем.

Александр Александрович с раздражением взглянул на старого учителя, он еще не мог смириться с тем, что ему не удалось такое пустяковое дело.

— Нужно было женщин подослать, — тихонько проговорил розовый. — Этот дуб не отказал бы Валентине. Она бы его в два счета обработала.

— Оставь, Петр! — резко, своим обычным властным голосом произнес старший. — У тебя слишком сдобный вид. И никто не просил тебя вмешиваться в разговор.

— Ну, разве я виноват? — обиделся тот, кого назвали Петром. Он хлопал белесыми ресницами, и даже сквозь стекла очков было видно, что сдобный вид вызывает у него искреннее сожаление.

— Иди сюда, Петруша, — сказала черненькая, услышав упреки Александра Александровича и оправдательный лепет мужа. — Ты всегда обедню испортишь.

Рыженькая Рита ничего не сказала. Она только скользнула небрежным взглядом по лицам мужчин, досадливо поморщилась и с подчеркнутым вниманием принялась подпиливать ногти.

Поезд, наконец, тронулся, и в тот же миг в вагоне очутился Арвид. Под мышкой он по-прежнему держал подозрительный бумажный сверток.

Как только поезд начал набирать скорость, Николай натянул на себя телогрейку и попросил Генку закрыть двери.

Арвид остался у второй, пока открытой двери, а Генка взобрался на полку, где уже сладко посапывал Матвей, отсыпавшийся после долгих бдений на Красноярском вокзале.

Генка с закрытыми глазами грыз сухари. Лежать было уютно. И запах прошлогоднего сена казался очень приятным — он напоминал то весенний день в лесу, когда новые ростки-стрелочки едва пробиваются сквозь старую, жухлую траву, то страдную сенокосную пору.