Иван Щеголихин - Дефицит

— Но я там был и все видел! — настойчиво сказал Борис. — Так и дыши, так и пиши. — И простецким тоном спросил: — Ты что, действительно его звезданул?

Трудно представить, на что человек способен, даже если знаешь его много лет. Или же не хочешь вдуматься. Может быть, в глазах Бориса Малышев как раз такой, что может звездануть и, в данном случае, даже должен?

— Просто отшвырнул от своей двери, а он руками в стекло.

Зачем он оправдывается, непонятно, но необходимость такая почему-то возникла. Жа-алким голосом.

— Зря, надо было врезать. Чтобы не писал заявлений. — Все у Бориса просто, так вот и надо жить. — Короче, учти, я свидетель авторитетный, докажу, кому хочешь, что ты его пальцем не тронул, а он — свинья есть свинья. — Он говорил громко, открыто, будто вдвоем сидели, соседа не было, либо он глухой, либо уже помер, — удивительное свойство. Если бы они оказались с Борисом в автобусе, где людей битком, он бы говорил точно так же.

Однако сосед не помер, он опять неожиданно вмешался:

— Скажите, какое, на ваш взгляд, главное зло сейчас?

— На мой взгляд, — Борис подчеркнул «мой», — главное зло, когда сам не живешь и другим не даешь. А вы как считаете?

— Спасибо, — сказал старик и больше ничего не добавил, не ответил на вопрос Бориса, будто лежит без обратной связи. Или у него тоже открытость, только своя — открытость молчания.

Борис цельный по-своему, всегда готов помочь, выручить и говорит о происшествии трезво и приземленно, как и полагается в этом жестоком мире — врежь ему, а меня в свидетели, что пальцем не тронул…

Он совсем не хотел портить настроение Малышеву, хотя мог бы и предвидеть такой результат, мог бы, но зачем, если по его мнению, чем больше знаешь, тем лучше? Пусть Малышев знает, что в критический момент у него будет поддержка, зачем молчать? Если Зиновьеву подобной мелочью нельзя сорвать настроение, то, значит, и другим нельзя. А информация его важна и нужна.

После ухода Бориса Малышеву захотелось курить да так неотвязно, так стало невмоготу, что он дернул шнурок. Сестры долго не было, наверное, нет у них сейчас тяжелых больных, никто не звонит и они невнимательны. Лампочка на панели горела зеленоватым дьявольским огоньком.

…Борис вслепую идет свидетелем защиты, так же как Чинибеков вслепую идет свидетелем обвинения — двое слепых с разных сторон. А Малышеву нужна очевидная справедливость. «Из унитазов не пить», — очень на него похоже. За этой формулой масштаб его личности и сложность его программы я широта души. Все, разумеется, в кавычках. А если без кавычек — догматик, резонер, дуб. Зато самокритичный. Сосед может сказать о нем — фигура не драматическая, а скорее комическая…

Вбежала, наконец, сестра, сразу на панель взглядом, у кого горит, кому плохо? Испуганная, краснолицая, полная и немолодая.

— Что с вами, Сергей Иванович?

— Хочу курить.

— Что-о вы, Сергей Иванович, — она разулыбалась, полагая, что он шутит. — У нас нельзя, а вам тем более.

— Я сам знаю, что мне можно и чего нельзя. Я врач.

— Сергей Иванович, как же это, курить, в вашем состоянии!

— Я вам напишу расписку. — От угрозы отказа жажда его закурить утроилась.

— Давление подскочит, Сергей Иванович, что я с вами буду делать? — Ей не до режима, она действительно боится, а вдруг его кондрашка хватит?

— Только одну сигарету, я вас очень прошу.

— Я сейчас позвоню Алле Павловне, если она разрешит… — Сестра знает, что не разрешит, да звонить нельзя по такому глупому поводу, от этого растерянность ее еще больше. — Может быть, потерпите, Сергей Иванович? Что я с вами буду делать?

Ему жалко сестру, откинет он копыта, а ей отвечать, — все-все прекрасно он понимает, но если не закурить сейчас, немедля!..

— Я вас очень прошу, а то у меня опять будет криз. У меня абстиненция, поймите, синдром отнятия, нельзя так сразу, я вам повторяю, я врач!

Сестра ушла. Звонила она Алле Павловне или не звонила, но минуты через три принесла сигарету. Одну. Встать и выйти он не может, спросил позволения у соседа.

— Курите спокойно, дверь на балкон открыта, до прихода врача все проветрится.

От первых затяжек стало полегче, захотелось поговорить, и он спросил соседа:

— Давно лежите?

— Третий день.

— Тоже давление?

— Нет, страх. Я Телятников, главный режиссер театра. Теперь, вероятно, бывший главреж, в связи с этой историей.

Вон как, сошлись в одной палате главреж и главрез.

— А чего вы испугались?

— Не знаю, страх сильнее сознания. Собрание закончилось, все встали и ушли, а я остался сидеть, отнялись ноги. Миопатия. Ковалев и Астахов привезли меня сюда.

Вот вам, пожалуйста, Алла Павловна, — тоже стресс, но не криз, а миопатия, отказали мышцы, у бога всего много.

— Смешно, уморительно, но я будто навечно прирос к креслу, не желая расставаться с театром. Какой повод для сарказма, вы не находите? — Старик хихикнул мелко и несолидно.

— Ну а при чем здесь вы, собственно говоря? — попытался его утешить Малышев, понимая, что в такой ситуации все при чем, а руководство тем более, уж так повелось, непременно кто-то должен нести ответственность за действия совершенно взрослого самостоятельного человека. Главреж мог ему покровительствовать, не зная, конечно, что будет дальше. — Он был вашим учеником, опорой, надеждой, вы его возносили?

— В таком случае я бы сам ушел из театра и не попал бы в больницу, уверяю вас! Тогда было бы справедливо, взрастил отщепенца — расплачивайся. Но дело-то как раз в том, что я его не любил. Должно быть, вы обратили внимание, ведущей фигурой сейчас как на сцене, так и в жизни стал деловой человек? Деловой по названию и вымогатель по существу. Дай ему блага материальные, это еще куда ни шло, но он вымогает славу себе, признание всенародное, чтобы им восхищались, ему подражали, топча при этом подлинные таланты. Жемчужный всегда бешено налаживал связи, гораздо вдохновеннее, чем играл в спектаклях, — газета, радио, телевидение, вымогал письма зрителей, отзывы. Но этого мало, он навязывал другим свою хватку, свое рвачество, дурно влиял особенно на молодежь. Противостоять ему было невероятно трудно, он пользовался поддержкой и снизу, и сверху.

— Но теперь-то всем видно, что вы оказались правы?

— Теперь я оказался главным виновником. Поднялись на собрании два молодых актера и убедительно доказали, что я, художественный руководитель, не давал в театре никакого ходу ведущему актеру, кумиру публики и прочее, всячески старался ограничить его творческие возможности, не дал ему роль в революционном спектакле, отказался выдвигать на звание заслуженного. Никому не хочется заживо схоронить свой талант, и вот вам результат. И все, между прочим, правда. Я действительно пытался, как мог, ограничить его дурное воздействие на коллектив. Все правда. Я оказался виновным, я его выжил… У Достоевского есть гениальный парадокс, прошу обратить внимание, он говорит: правда, одна только правда, а значит и несправедливо. Неслыханный поворот! В школе нас учили, что нет ничего выше правды, и что она не употребляется через «но» — либо правда и хорошо, либо ложь и плохо. А вот Достоевский нашел, что голая правда несправедлива.