Леонид Воробьев - Недометанный стог (рассказы и повести)

— Теперь в адъюнктуру?

И брат, подражая говору местных старушек, ответил:

— А нам это, батюшка, ни к чему…

И вдруг, вспомнив этот ответ, совсем не имевший будто никакого отношения ко вчерашнему разговору и к сегодняшнему светлому началу дня, я как-то сопоставил рассказ Николая с тем «ни к чему». И настроение у меня начало портиться.

«Что это я вчера с ним во всем соглашался? — подумалось мне. — Ишь праведник! Ну ладно, насчет той Ларисы. Тут, видно, у бабы бзик. А колхоз? Там же дело страдает. Практически-то колхоз без специалистов… Ему, видишь ли, хорошо!»

Вспомнилась одна девчушка-зоотехник, которая самоотверженно боролась за свою правоту с председателем, о ней еще довелось мне писать. Представил такую же на месте Николая. Как ревет в подушку по ночам, а с утра начинает отстаивать свои права.

«Ах, долдон ты этакий! Ему хорошо…»

Вспомнился и один молодой писатель. Приехал к нам жить. Рассказали ему, что не больно ладно идут дела в областной писательской организации, что взаимоотношения не совсем нормальные между некоторыми литераторами и ответсекретарем. Он и заявил:

— Ну, если тут у вас склоки, я уеду.

И уехал. А я тоже был молодым и восхитился: «Вот молодец, не лезет ни в какую кашу. О творчестве думает. Ему все это «ни к чему».

«А кому «к чему»?» — спросил тут я себя.

А может, стоило разобраться тому умнику, кто прав? Ведь он журналист, писатель!

И теперь частенько слышишь: «Уйду в лесники», «Уйду в мясники». Выходит: «Ковыряйтесь тут без меня в вашей каше, у меня своих забот полно. О себе подумать надо».

А иному все «к чему». И все задевает: и загаженная природа, и тупица да еще ханжа вдобавок ка видном месте, и все непорядки, которые вроде тебя и не касаются, и даже такой пустячок, как милая официанточка, любезно обсчитывающая тебя.

Пятый десяток, а все «к чему». А ни сердце, ни нервы ничуть не лучше, чем у тех, кто уезжает, уходит, убегает. Кому все «ни к чему». Врачи давно уже говорят, что совсем плохи и то, и другое.

До чего все эти мысли взбудоражили, лишили спокойствия, разозлили, что решил вернуться, выложить все напрямик Николаю. Да поразмыслил и отдумал. Больно хорошо было утро. И жаль было портить впечатление от чудесной ночи на Ломенге, на перевозе.

Десятого, в субботу, Любка убежала от Константина с парнем из города.

Когда прошел год и снова наступил тот день, Константин ушел в деревню, к двоюродному брату, и напился там до беспамятства. Силен он был через меру, но на водку не крепок: падал с поллитровки. Вот и тогда еле добрел до своего дома, стоявшего в двух километрах от деревни, у водяной мельницы. По дороге чуть не угодил под повозку, но возница объехал, крепко задев осью за ногу. И долго болела у Константина нога.

Сегодня тоже было десятое, еще год остался позади, и Константин собрался с утра и пошел на горький свой праздник. День разгулялся не по-августовски жаркий, парило сильно, и непохоже было, что лету конец.

Хорошо запомнил тот день Константин и сегодня с полной ясностью все представлял. Ходил он тогда в правление и в магазин и со строителями договаривался насчет очередного ремонта мельницы. Домой двинулся под вечер. Речку переходил, когда тени от стогов вытянулись уже на полкилометра. А подошел к дому — обнаружил замок на дверях да ключ в условленном месте. Не было дома ни Любки, ни записки от нее. Убежала и даже двух слов не оставила. Только по беспорядку и понял Константин, как поспешно Любка собиралась.

То, что Любка перешучивалась и перемигивалась с городскими парнями, приехавшими на уборку, Константин знал. И говорили ему кругом об этом. Но он, учитывая веселый Любкин характер и смешливость ее, молчал. Только раз, когда она поздно пришла домой и чуть-чуть несло от нее винцом, он разругался с ней и даже замахнулся, но не ударил. А теперь сильно жалел, что не избил ее до полусмерти.

В тот день он как-то разом все сообразил и все оценил. Даже верно предположил, что убежала она с Натохой, на которого ему больше всего намекали в разговорах в деревне. Посидел он на лавке, в углу, а потом вышел к мельнице, перешел речку, взобрался повыше по безлесному склону, сел на землю у стога и стал глядеть на лес, обступивший речку и уходящий далеко-далеко. И тогда, и после ни от чего ему так горько не было, как от сознания, что, может быть, Любка с Натохой вспоминают его в эту минуту и, конечно, смеются над ним. Мог он представить Любку в чужих объятиях — и ничего. Все представлял, но не так невыносимо было, как от воображаемого разговора Любки с Натохой о нем. Настолько ему становилось едко и тяжко, что никогда и не ждал он, что такое с человеком может быть.

Год прожил один, но с хозяйством было трудно, а одному тоскливо. Частенько хаживал на тот берег речки, на любимое место, сидел и думал. И понял однажды, после той пьянки, когда чуть не попал под лошадь, что дальше так нельзя — впору броситься в мельничный омут.

Понял, отправился в деревню и уговорил пойти жить к нему Александру. Баба она была средних лет, и работящая, и красивая. В девках родила ребенка, и сурово обошлась с ней деревня, отшатнув всех мало-мальски стоящих женихов. Потом забылось все, и парень вырос и учиться уехал в ремесленное. Осталась Александра одна. Тут-то и позвал ее к себе Константин.

Она пошла. Была она напугана еще с поры девичьей обиды и поэтому, наверное, молчалива. Константин тоже не любил болтовни. Зажили они спокойно и неплохо, но сегодня всплыло в душе у Константина старое, и направился он к двоюродному брату.

Миновал лог, заросший ольхой и осокой, поднялся на пригорок к трем березам, вышедшим из одного корня, оглянулся. Отсюда и деревня уже видна сквозь изреженную стенку ельника, и мельница с домом около нее. Увидел Константин у дома фигуру, понял, что смотрит вслед ему Александра.

«Поняла, — подумал, — на что пошел, беспокоится».

Тут же решил много не пить, чтоб не случилось, как в прошлый год. Но вдруг ясно тот день вспомнил и только рукой махнул.

Возвращался Константин под вечер. Шел не очень пьяный, нес баранок связку — любила их Александра с чаем — и бутылку красного в кармане: вместе выпить.

К вечеру жара еще сгустилась, а от горизонта поползла к середине неба белая, но слишком плотная и тяжелая тучка.

И только Константин стал снимать сапоги на крытом крылечке, ахнул гром и молния просверкнула. Как-то развернулась тучка и показала свое темное нутро. Ударили по крыше, по стеклам окон горошистые капли косого дождя. А через минуту потемнело все, и дождь встал стеной. И скоро уже град скакал по крыльцу, поленнице, впивался в почерневшую от влаги землю.

Гроза прошла, но дождь не переставал: устанавливалось ненастье. С дождем быстро стемнелось, и стали ложиться спать.