Леонид Воробьев - Недометанный стог (рассказы и повести)

Юлька слушала внимательно и сосредоточенно, а когда я кончил, вылила на меня ушат холодной воды:

— Да это я все знаю. Нам Альбина Максимовна, когда на экскурсию ходили, еще больше рассказывала.

Посидели мы, помолчали. Неожиданно Юлька сказала:

— А вот если бы умереть, хорошо бы, чтобы здесь похоронили. А на кладбище неуютно и тесно как-то.

Так меня ударило это по сердцу, то ли потому, что и мне пришла в голову подобная мысль, то ли из-за того, что сказала это моя дочь. Да так серьезно, по-взрослому, просто страшно сказала. Вскочил я и грубовато прикрикнул на Юльку:

— Да ты что! Чего мелешь? А ну, пошли дальше!

Двинулись к Юрьеву монастырю, по аллее из вековых плакучих ив. Поплескивалась рыба в озере, слева и справа от насыпи дороги. Мы останавливались у дощатых щитов, перегораживавших путь рыбе из одной половины озера в другую. Потом зашли на мызу. Тут еще наносило прохладой, и пахло озером и цветами. Двое мужчин косили траву на подкормку, а рядом ходила лошадь и подергивала шоколадной кожей, досадливо потряхивала головой, когда ее беспокоили комары и овода.

Зашли в монастырь. Я было стал объяснять Юльке, почему колокольня у входа выглядит непропорциональной, но, оказывается, и это она знала. Походили по Георгиевскому собору, где девушка-экскурсовод, пытаясь придать своему голосу вдохновение, водила за собой, как стаю гусей, кучку иностранцев. А затем отправились в столовую — бывшую монастырскую трапезную.

Я взял в буфете пива. Выложили из рюкзака еду. И с каким же аппетитом мы здесь поели. Я любовался Юлькой и тем, как она уплетает за обе щеки. Настроение у меня начало подниматься, тем более что Юлька не заводила никаких каверзных разговоров.

Налил я ей пива. Она выпила, осмотрела низкие, сводчатые потолки столовой и засмеялась.

— Надо же! Когда-то здесь монахи обедали. А теперь вот мы едим. И пиво пьем.

Звонко разнесся ее смех под сводами.

Ну, они тоже здесь пивали, — отметил я. — Сходи-ка в нашу Грановитую палату, там увидишь рюмку. Граммов сто пятьдесят. А знаешь, что на ней написано? «Новгородского первоклассного Юрьева общежительного монастыря порция братская», — одним духом выпалил я, радуясь, что запомнил фразу и что наверняка сказал то, чего ни одна учительница Юльке не говорила.

— А вот почему, папа, — сказала тогда Юлька, — монахов все ругают? Ведь они работали. И молились. А в этом монастыре и родину защищали. А их все дураками выставляют.

— Да никто особенно не выставляет, — пожал я плечами. — А работали-то они того… Знаешь, сколько крестьян на них работало! Какие земли имел монастырь! Да и поведением-то они только внешним отличались. И пивали, и всякое… — Я поперхнулся и дальше продолжать не решился.

— А нехорошо, что их пьянством попрекают, — горячо возразила Юлька. — Вон из нашего подъезда Иван Степанович каждый день пьяный, а им за выпивку сколько лет все писатели и экскурсоводы выговаривают.

— Ну, Иван Степанович, — махнул я рукой, — человек опустившийся. Но не ханжа. А они ханжеский обет воздержания и целомудрия давали, так сказать, за идею шли, а сами что делали?..

— Хорошо, — с явным вызовом перебила Юлька. — А вот наш сосед Алексеенко Андрей Тарасович у другой женщины дни и ночи проводит, а делает вид, что с женой хорошо живет. Как это по-твоему?

— То есть откуда это ты взяла?! — Я прямо обалдел от неожиданности и уставился на Юльку. — Ты чего городишь?

— Не горожу, — опуская глаза, сказала Юлька. — И мама знает. И во всех подъездах знают. Один ты, как всегда, ничего не знаешь.

— А на черта мне разные сплетни знать?! — Я начал сердиться, хотя и чувствовал, что в таком серьезном разговоре это было совсем лишним. — А потом, при чем тут монахи? Ну, при чем, скажи?

— Да как же, — тихо, но уверенно проговорила Юлька, — ведь ему тоже нельзя быть ханжой. Ведь он тоже за идею. Ведь он член партии.

Я еще раз поперхнулся пивом и молчанием решил прекратить разговор, который мог завести неизвестно куда. Мы несколько минут ели молча. Но Юлька в полной тишине приглушенно проронила:

— А вот бы уйти в монастырь…

— Да ты ошалела, что ли, сегодня?! — крикнул я, вставая.

Но посмотрел на Юльку и осекся. В полутьме столовой глаза у нее стали темными и очень серьезными. А в чертах лица было и впрямь что-то монашеское. Я заметил, что и буфетчица, обратив внимание на мой выкрик, смотрит на нее, и забормотал:

— Давай пойдем, пойдем отсюда.

Стал быстро укладывать рюкзак, но не выдержал и все же сказал:

— Монахи… Если ты бы о них почитала…

— А почему же, папа? — В Юльку сегодня буквально вселился бес противоречия. — Почему многих влиятельных людей, да и обыкновенных, насильно в монастырь постригали? Если здесь жизнь такая хорошая была, чего же они противились?

— Да ладно тебе, — раздраженно сказал я, выходя из сумрачной столовой под яркое солнце. — Вот подрастешь, я тебе дам «Декамерон» почитать. Тогда узнаешь.

— А я читала его, папа, — спокойно сказала Юлька.

— Где? Когда?! — Я растерянно посмотрел Юльке в глаза.

— У тебя на полке. — Юлька отвела взгляд и тишайшим плутовским голоском заявила: — Ведь ты же не говорил, что его нельзя читать. А потом, там скучного наполовину, — со вздохом прибавила она.

Что мне тут было сказать? Я набрал воздуху в грудь, чтобы начать нотацию, но махнул рукой. И мы пошли к восточной, разрушенной и до сих пор не восстановленной стене, прошли на пляж, чтобы загорать и купаться.

«Какой из меня, к черту, историк? Но атеист и еще того хуже, — с горечью думал я, неторопливо плывя к бую. Юлька уже доплыла легкими саженками до буя и держалась за него, помахивая мне одной рукой. — Они теперь все знают, историю изучают, а я когда учился… Да и почитать толком времени нет. А к таким походам, видно, готовиться надо, не то как раз в дураках окажешься».

Долго купались, долго лежали на горячем песке. Разморенные, усталые, кое-как оделись и пошли в Перынский скит.

В монастырской слободке сидели на крутом берегу. Сзади притулились маленькие домики, окруженные огорода ми и цветниками. До того малы были некоторые домишки, что вытянувшиеся георгины доставали до кромки крыш. В лощине справа краснели вытащенные на берег яхты, у которых киль был оттянут вниз в виде огромного плавника. А перед нами сверкал Волхов и влажно зеленели заречные луга. И где-то там, возле Скита, по белым барашкам вдалеке угадывался просторный Ильмень.

Церковь Рождества богородицы в Скиту стояла, как невеста. Ее только что отремонтировали. Зато кельи, красивые раньше, разрушались, зарастали крапивой, малинником, лопухами. И страшно было к ним подойти.

Обошли церковь, и перед нами открылся палаточный городок. Тут была и столовая, и волейбольная площадка, и маленький костерок горел в стороне. Парень в красных трусах наигрывал что-то на гитаре, а двое других загорелых парней, лежа на земле, играли в шахматы. С обсохшего дебаркадера, стоявшего у берега, доносились звуки радиолы. Кто-то «гонял» самые визгливые пластинки.