Иван Краснобрыжий - Аленкин клад. Повести

— Товарищ командир, — обратился к Иванову молодой кубанец Иван Дайнега. — А она красивая?

Командиру трудно ответить, какой стала соседка. Когда он уходил на фронт, Капитолина была худенькой девчушкой, показывала мальчишкам язык и зимой запрягала в санки овчарку. Он еще хорошо запомнил, как однажды грозился проучить озорницу крапивой. Она тогда выглянула из своей калитки и рожицу скорчила.

— Чудак ты! — выручил старшего сержанта Иванова почтальон. — Самые красивые невесты в России будут выходить замуж только за нас. В твоей станице есть красавица?

Иван Дайнега прикурил от уголька самокрутку, пилотку набекрень и с затаенной надеждой:

— Оксана Чепурная. Глаза у нее… Знаете, хлопцы, какие очи!.. А косы!.. Только дид Мусий…

Поцеловал он Оксану под тополем, — добавил почтальон, — а дед Мусий его по горбу — костылем! Костылем!..

Солдатский смех взорвал тишину.

— Отставить! — приказал подчиненным Иванов и, стараясь ободрить растерявшегося Дайнегу, признался: — Отец как-то писал, что Капитолина стала краше всех девушек на нашей улице.

…Эшелоны увозили в Россию победителей. Готовился к демобилизации и Герой Советского Союза Константин Иванов. Но его планам в сорок пятом не суждено было осуществиться. Бывалого воина вызвали в штаб и без лишних предисловий:

— В мирное время армии нужны высокообразованные офицеры с боевым опытом. Подумайте и завтра дайте ответ.

Война многому научила Героя и, пожалуй, самому главному — не щадить себя для Родины. Утром он пришел в штаб и кратко сказал: «Согласен!» Но стать курсантом военного училища Иванову не довелось. Полк был поднят по тревоге, и он уехал на Восток добивать японских империалистов.

Колеса вагонов стучат и стучат на стыках натруженных рельсов. Позади Приморье, Забайкалье, Сибирь, Урал… А России все нет и нет конца. Но какой бы она ни была необъятной, каждому особенно дорог в ней тот уголок, где бумажным змеем, потасовками из-за голубей, пионерским горном и школьными звонками пролетело детство. Не будь у него своей «страны открытий», в которой были и подзатыльники матери, и свиданья с отцовским ремнем, вряд ли он мог бы полюбить Россию сильнее жизни.

Колеса стучат, стучат и стучат. В открытое окно вагона льется ночная прохлада. Пассажиры спят глубоким сном. Спит на полке под убаюкивающий перестук колес н молодой старшина. Долгий путь утомил гвардейца.

Паровоз, рассыпая в ночи искры, летит вперед. Гвардеец на полке проснулся, вздохнул. В открытое окно вагона льется прохлада, но она для старшины стала уже другой. Ее чистоту он запомнил с детских лет.

Старшина-гвардеец встает, выходит в тамбур, открывает дверь и полной грудью вдыхает прохладу. Шесть лет он не дышал воздухом родного края. Но нет, не забыл старшина его особый настой и чистоту. Мысли в голове у гвардейца такие же чистые, как наступающий рассвет.

Раннее утро высветляет леса, клубами молочного пара плывет на лугах и полянах, начинает чуть-чуть, как красавица-невеста, подрумяниваться. Вот уже и елочки на лесной опушке стали малахитовыми, и молодые березки в накрахмаленных платьях того и гляди закружатся в хороводе. Не оторвать глаз старшине от чарующей красы. Ему здесь любо все-все: и белая цепочка гусей, важно шествующая из деревни на озеро, и черное торфяное поле, и колодезный журавель с деревянной бадьей у новой избы…

Все это его родное! Русское! И великое горе ждет того супостата, который позарится на край старшины-гвардейца. Скажи ему: «Солдат, Россия в беде!» — и он снова, прямо с дороги, не обняв мать-старушку и седого отца, вернется в огонь.

Пожилая проводница с ведерком вышла в тамбур захватить уголька (время указывало спроворить чайку пассажирам), взглянула на гвардейца, и покатились у нее по щекам слезы. Не надо слов солдату. Он понял все. Проводница уголком платка вытерла глаза и со вздохом спросила:

— А ты, родимый, чего-то запозднился? Наши давненько повозвертались. Многие уже свадьбы сыграли.

— Теперь, мама, и свадьбу сыграем, и многое другое сделаем.

— А мой-то сыночек…

Проводница прижалась головой к груди солдата, всхлипнула. Пусть и не ее сынок возвращается домой, а все-таки так-то оно легче.

В открытую дверь вагона льется тихая песня. Голос у певца сильный, мелодичный. Слова песни простые, но как они берут за душу! И кажется старшине-гвардейцу, что это не певец, а он сам, вспомнив бои, спрашивает: «Где же вы теперь, друзья-однополчане?..»

Колеса вагона отвечают: «до-ма!.. до-ма!.. до-ма!..» Голос колес успокаивает Героя. Он тоже в родном краю. Вон уже и домишки на берегу Шексны, чем-то похожие на утиные стайки; показались и перила того моста, с которого он, мечтая стать летчиком, нырял в воду… Хорошо! Только сердце никак не уймется в груди.

Перестук колес затих. Вагон как будто остановился, только перрон вокзала плывет и плывет навстречу, точно берега реки, когда долго смотришь на них с парохода. Людей на перроне — яблоку негде упасть. Девушки и женщины с букетами цветов, многие мужчины и парни в военной форме, но без погон. Посредине перрона стол, накрытый белой скатертью. На столе хлеб-соль. А у стола… Отца Константин Иванов узнал по кремовой рубашке и седой шевелюре. Рядом с отцом женщина в цветастом полушалке.

— Ма-а-ма! — закричал из тамбура Константин и прыгнул на зеленый от еловых веток перрон.

Много повидал лиха на войне Герой. Ему порой казалось: сердце в груди закаменело, охолонуло и его уже ничем не смягчить, не согреть. А тут, поняв, что его встречает весь город, украдкой смахнул слезу.

В отцовском доме не усадить и десятой доли гостей. Хлебосольные череповчане унывать не стали. Потчевать Героя решили в городском парке на берегу Шексны. По такому случаю из соседних домов вынесли столы, стулья, скамейки… И зашумело, разлилось весенним паводком веселье.

Первую чарку, как издревле повелось у славян, за родителей. Гости ее выпили тихо, с достоинством. Вторую — за Героя-жениха — кто-то предложил выпить только невестам. Тост всем по душе. И хотя Русь никогда не беднела невестами, но редко кому доводилось сразу увидеть столько красавиц.

Парни вроде бы и нуль внимания на невест, но плечи — пошире, грудь — колесом и глаза выдают: то на синеокой задержатся, то кареглазую выделят… Даже те, которых пятеро давно тятькой кличут, усы подкрутят, ладонью коснутся места былой шевелюры и тут же ее с такой поспешностью опустят, точно лысина руку жаром обжигает.

Невесты бокалы шампанского за здоровье Героя-жениха выпили до дна. И только одна замешкалась.

— Чья? — спросил Герой у матери.

— Аль ты, сынок, Капу-то не узнал?

Воину смекалки не занимать. Налил себе бокал шампанского и предложил русокосой: