Владимир Кавторин - Однажды мы встретились

Да, они идут за сусликами.

Сначала — парком, где старые клены уже сбросили под ноги первую порцию листьев, прикрыв остатки ржавого хозяйства войны. Парк тихий, почти без птиц, буйно заросший кустарником и лебедой. Легкий ветерок беспокоит акации, сухо шуршит гроздьями бурых стручков. А в безветрие — стоит приостановиться, прислушаться — и услышишь, как тихо трескаются и закручиваются эти стручки, роняя мелкие лаковые семена.

В этом парке весной сорок четвертого целые сутки гремела война, и если пошарить в присыпанной бурой листвою траве, то и теперь всегда найдешь что-нибудь интересное, вроде солдатского котелка, наполовину вросшего в землю и оттого кажущегося черепахой, которая вот-вот выпустит из-под панциря ноги и поползет. Конечно, котелок — что? Интересней найти гранату, чтобы глушить в речке рыбу. Но гранаты давно что-то не попадаются.

После парка — главная улица, мощенная булыжником. В конце ее — вокзал. Еще зимой младший бегал туда петь песни перед солдатскими теплушками и бывал сыт, но с весны на вокзале стало скучно — едут в основном гражданские, а им — дай бог своих прокормить. Да и Кирилл запрещает.

Не доходя до вокзала, у развалин второй школы, они сворачивают. Во дворе, среди груд битого кирпича и искореженных труб, глухо и опасливо гудит барахолка. На улице, прямо на тротуаре, в деревянной колясочке на подшипниках сидит знакомый инвалид, торгует махоркой и калеными семечками.

— Крысоловы, эй! — кричит он, тряся над головой утюжком.

— Мы не крысоловы, — обидчиво говорит младший. — Мы за сусликами идем.

— Ишь ты! Ну и сколько же вы их излавливаете?

— А тебе что? — толкая младшего под ребро, чтоб молчал, небрежно спрашивает Кирилл.

— Курячье капшто! Сопляк, понимаш! Шкурки-то выбрасываш небось?

— Ну?

— Гну! Мне неси. Я им толк дам, у меня руки золотые…

— Была пихта!

— Дак не задаром же, ты, чуда…

— А за что?

— Три шкурки — стакан семечек, — говорит инвалид и, помолчав, добавляет: — Большой.

— Принесем, ага, — радуется младший.

Но Кирилл твердо его обрывает:

— Нет! Вот если хлеба дашь…

— Бандюга! — удивленно и уважительно тянет инвалид. — За шкурки хлеба ему… А ну, кыш отсюда!

За сусликами!

За сусликами через весь тихий, наполовину лежащий в развалинах городок…

И вот, почти в конце дороги, стоят они перед квадратным окном-витриной. Колбасы за толстым переливчатым стеклом вскипают желтыми пузырями подкожного жира. Обилие жратвы завораживает, тянет. Прямо в животе что-то сжимает и тянет. Магазин им не по пути, но никак не могут они его обойти, не могут не остановиться. Постояв, Кирилл презрительно сплевывает липкой слюной.

— Ну давай, дунули!

— Счас, — торопливо бормочет младший, — счас…

На магазинное крыльцо, полыхнув солнцем на погонах, вышел длинный худой военный. Не сходя вниз, он нетерпеливо вынул из газеты кусок хлеба, из другой — толстую, розовожирную пластину ветчины и начал есть. Энергично заходили скулы, жадно и радостно подпрыгивал кадык.

Младший переступил с ноги на ногу.

— Дядь… — выдохнул он.

Военный повернулся, секунду смотрел на братьев, и, пока смотрел, глаза его были как у виноватой и еще не побитой собаки. Потом горло судорожно дернулось, сглотнув непрожеванную ветчину, руки принялись суетливо разрывать надвое остатки бутерброда.

— Давайте, ребятки, сейчас мы вот так…

— Вы что! Мы не нищие! — Кирилл испуганно схватил брата за руку, потащил прочь.

Мурашки бегали у него по спине от вида этого розового с прожилками мяса. И оно все не исчезало из глаз, все лежало на темном, ноздреватом, восхитительно толстом и пахучем куске хлеба. Да, он тоже смотрел. Он только не мог раскрыть рта. А младший сказал, попросил.

Слезы стыда щиплют Кириллу глаза, он сдирает их кулаком, и стыд его внезапно превращается в досаду, в злость.

Приотстав на полшага, он увидел жалкую впадинку брехушки на шее младшего и врезал ребром ладони.

— Вот тебе милостыня! — злорадно пробормотал он. — Вот…

Младший побежал вперед, захныкал и на ходу все отводил в сторону руку с ведром, а оно раскачивалось и било его по ногам.

— Ты! Заткнись! — Кирилл кинулся следом. — Убью!.. Ладно, не реви только, — сказал он, догнав брата. — Я тебе семечек завтра куплю.

Младший остановился.

— Шкурки продадим? — спросил он.

— Шкурки. Продадим шкурок побольше и купим семечек. А потом можем продать семечки и купить кусок такого мяса, ага? А вообще-то лучше всего убежать в Одессу…

Суслик — осторожный, запасливый и проворный зверек. В ту осень много было охотников до его запасов, шкурок и даже до его тошнотносладковатого мясца.

Братья чуть ли не весь сентябрь, с того самого дня, как слегла мать, исправно кормились сусликами, и только в тот, последний вечер им не повезло…

На сентябрьских, набухших сизою влагой облаках болезненной краснотой проступил закат, а у них в ведре все еще лежал одинокий щекастый зверек да килограмма два колосьев — весь его хозяйственный запас.

— Не густо, — сказал Кирилл и вздохнул.

— За одну шкурку безногий семечек не даст, — покорно согласился младший и что-то там размазал на пыльной щеке.

— Пойдем проулком, — строго приказал Кирилл, когда они снова подходили к коммерческому магазину. — А то тебя не оторвать потом. Слышишь?

Младший остановился, задумчиво почесывая друг о друга вздувшиеся шары коленок.

— Ведь стыдно! Как клянчи стоим… — сказал Кирилл. — Пойдем! — И дернул его за рукав.

Младший молчал. Он смотрел на косо срезанный крышей ближнего сарая прямоугольник освещенной витрины.

— Мне с тобой цацкаться надоело. Ну? Не маленький же.

— Я…

— Нет! Пойдем!

Кирилл подхватил ведерко и двинулся в проулок. Шагов через двадцать оглянулся. Брата уже не было. «Черт не ухватит. На том углу встретимся», — со злостью и внезапным облегчением подумал Кирилл.

Но угол был пуст. Он долго ждал, все больше беспокоясь и все тверже решая «накостылять хорошенько».

У невидимого отсюда магазина — слышно было — заваривался подозрительный шухер. Кто-то закричал там, простуженно и пьяно, затопали тяжелые сапоги, крик повторился, приближаясь. С трудом преодолев внезапный страх, Кирилл вышел из подзаборной тени на середину перекрестка.

От магазина катилась колясочка со знакомым инвалидом Он потрясал над собой утюжком и кричал, сыпя слюной:

— До чего дошли, га? Да я ж за него, братцы, за поганца этакого, ноги отдал, а он у меня кусок хлеба тащит… Вот сволота!

— Ну, положим, не хлеб, а селедку, — успокоительно говорил милиционер. — Разберемся.