Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

Олько пустил своего Вороного за Буяном, обошел его, с глубоким нутряным «хгать!» огрел поперек спины кнутом.

— Ну и дурак! Вожаком третье лето ходишь, время понимать порядки. Сказано тебе: храни косяк!

Взвившись на дыбы, Буян цокнул зубами перед самым носом Олько. Чтобы спасти свой красивый с горбинкой нос, Олько пришлось сильно откачнуться. Но и откачнувшись, он все-таки успел еще раз хлестнуть бунтовщика по шее.

Вороной и Буян стояли друг перед другом шагах в трех: Буян воинственно, гордо, с приоскаленными зубами, вздернув голову; Вороной, трепеща всей кожей, тревожно, быстро озираясь одним глазом на хозяина. Не дрогнув ни бровью, ни ресницами, Олько упорно глядел в злые и, как ему казалось, насмешливые глаза бунтовщика. Буян и не думал отступать, в его нахальном дерзком виде был явный вызов: драться, драться!

Для Олько ничего не оставалось, как принять этот вызов. Он крепко стиснул бич, ударил каблуками Вороного под бока. Вороной подскочил к Буяну. Тот резко попятился, почти сел, но все равно не увернулся и получил два удара бичом. От этого вся его храбрость вылетела вон, он сжался, повернул к Вороному зад и трусливо побежал в косяк, гордый хвост его вяло повис.

— Хо-хо! Сыт? А мало — иди, прибавлю! — крикнул Олько вслед убегающему. — Не отходи от косяка! Не то…

Потом Буян долго озирался на Олько, может быть, выбирал удобный момент, чтобы незаметно пробраться к Харите, быть может, силился понять, почему у него такой страх перед этим парнишкой. Ведь стоит Буяну только разок двинуть ногой — и Олько полетит наземь вместе со своей лошаденкой. И Буян не раз заносил ногу, но ударить не решался. Пугал его не кнут, — что он для его стальных ребер! — а та смелость, с какой этот парнишка Олько подходил к нему, кидался наперехват, врезался в гущу косяка, останавливал удирающих.

Олько — хакас. А хакас с пяти лет уже в седле, в десять, как заправский коневод, храбро кидается в табун диких, ярых жеребцов, не раз отбивавший налеты голодных волчьих стай. Дикари грозно хранят, цокают зубами, взвиваются на дыбы; глаза у них наливаются бешенством, а наезднику-карапузу даже в голову не приходит, что его могут ударить, укусить.

Если бы Буяну дано было понять, что в его могучей глыбе мяса течет кровь укрощенных, а в щупленьком Олько — кровь укротителей, что укротители и укрощенные давно уже стали друзьями, накрепко связаны общим делом, что и у него с табунщиком дело общее — выхаживать добрых жеребят, он, вероятно, гордился бы своим положением: не всякому доверяют косяк породистых кобылиц.

Но Буян жил еще древним инстинктом, что степь, холмы, озера принадлежат ему и его семейству, хозяин в косяке — он. И вдруг выискался какой-то Олько, вечно волочится хвостом, суется в чужую жизнь, командует. Буян только двинется на Каменную гриву, Олько уже стоит поперек дороги; Буян — в степь, к дальнему озеру, Олько гонит обратно, ближе к Каменной гриве. Не послушаешься — грозит кнутом, арканом.

Жил Буян в постоянном раздражении на Олько, порой, как сегодня, оно вскипало до того, что конь кидался в драку. Но схватка заканчивалась всегда одинаково: в последнюю минуту Буян терял храбрость и оказывался битым.

Олько поехал в буерак, где скрылась Харита. Косяк жеребых степенных кобылиц вполне может некоторое время погулять под охраной одного Буяна, оставить же без надзора молодую, неопытную Хариту при таком деле, как рождение первого жеребенка, никак нельзя. Бывает, что неопытная мать при наступлении родовых болей пускается бежать, надеясь спастись этим от них, и бежит до разрыва сердца. Бывало, что новорожденного уносили волки, пока ослабевшая кобылица не могла дать ему защиты.

Когда Олько нашел Хариту, главное уже совершилось, — она лежала с опалыми боками и животом. Рядом с нею, свернувшись калачиком, лежал желтоватый, весь мокрый и лоснящийся, как лакированный, жеребенок.

Олько спрыгнул с седла. Все, что надо в таких случаях, — ножницы, йодистая настойка, шелковая нитка, вата, — было уже в руках. Он перерезал жеребенку пуповину, перевязал ее, прижег настойкой, продул ему нос, уши и начал насухо вытирать всего. Но тут Харита, немыслимо изогнувшись, цокнула зубами. Олько увернулся: работая над жеребенком, он не спускал глаз и с матери.

Тогда Харита вскочила — где только взялись силы? — минуту назад лежавшая пластом, она вдруг стала вихрем злобы. Олько спрятался за камень. В таком деле будь осторожен: кобылица может убить. Отогнав табунщика, Харита вернулась к жеребенку и встала над ним так, что он оказался у нее под брюхом, она подставляла ему вымя.

Жеребята степных табунных кобылиц обычно рождаются крепышами, через десять минут они уже на ногах, безошибочно находят вымя матери, через час-два начинают играть. А этот лежал камнем, и мать вела себя бестолково. Умная, как только появится младенец, оближет его, разбудит, приободрит ласковым ржаньем, иная и табунщика допустит без спора; Харита же и сама ничего не делала, не допускала и Олько.

— Ну и глупая… — шипел он из-за камня. — Успеешь накормить, успеешь. Ты сперва разбуди его. И что мне делать с тобой? Заарканить, связать?.. И следует такую, следует.

Но не арканить же в самом деле Хариту: она еще не отдышалась как следует после родов.

Если бы знать, что жеребенок крепенький и только отдыхает, набирается сил. Такой помаленьку все сделает сам: обсохнет и невылизанный, правда, глаза при этом на некоторое время слипнутся, но все-таки он продерет их, сумеет и встать, найдет и вымя…

Хуже, если жеребенок слабый.

Чтобы разбудить у матери любовь к жеребенку, Олько решил немножко обидеть его, взял небольшой камешек и кинул в жеребенка. Тот, получив удар, вздрогнул.

«Жив, жив!» — обрадовался Олько и бросил другой камешек.

Харита заметила это, и когда камешек, ударив жеребенка, скатился ей под ноги, свирепо отшвырнула его копытом. Затем начала старательно, торопливо облизывать свое обиженное детище.

— Вот-вот… Гоняй ему кровь, гоняй сильней! — одобрял ее Олько.

По оврагу загремели камни. Олько обернулся — там шел Буян.

— Здрасте! — ехидно сказал ему Олько. — Не понимаешь слов, тогда пеняй на себя.

В сторону коня полетел булыжник, конь понял, чего хотят от него, и отступил.

Сухой, согретый жеребенок начал быстро входить в силу, сделал потягунюшки сперва передними ногами, потом задними, перевернулся с боку на живот, приподнял голову, затем начал подниматься весь. Давалось это не легко, ноги дрожали, подгибались, голова, точно чугунная, страшно тянула вниз.

Через час, одолев за это время бездну всяких трудностей, — встать, держать голову, чтобы не падала, особенно сложно было научиться управлять сразу всеми четырьмя ногами, — жеребенок наконец дотянулся до вымени.