Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

— Время-то как шагает, уже час сижу дома.

— Ах, какой убыток! — сказала, засмеявшись, Нина Григорьевна. — Беги скорей, наверстывай! А еще спрашиваешь: «Как в садике?» До садика ли тебе!

— Что все-таки с тобой? Ты сегодня какая-то ершистая, занозистая.

— Не нравится? Неуютно? — она отложила работу и перешла на диванчик. — Садись рядом. Я не обиделась.

— Все же есть что-то, минуту назад была как чужая.

— Правильно, чужая. Но ты сам хотел этого. Кто вдалбливал, что парк, Застреха — не мое дело? Ну, я и решила не соваться в твои дела, занялась своими. Но тебе не понравилось, стало одиноко, неуютно. Я не звала тебя, не тянула рассказывать. Сам пришел.

— Мы же не постояльцы в гостинице, а жена и муж, не можем разгородиться стенкой — вот твое, а вот мое. Если даже сами вздумаем разгородиться, нам не дадут другие. Как ни делись, а пока мы вместе, ты для всех не просто Нина Григорьевна, а жена директора. И от тебя требуется соответствующее поведение.

— Наконец-то договорился до истины. — Нина Григорьевна вздохнула. — С каким бы удовольствием вернулась я назад, когда ты был трактористом: ничего вокруг нас не крутили. А теперь, что ни шаг — задача, ищи соответствующее поведение. Ты думаешь, легко найти его, просто быть женой директора? Да с одним тобой голова идет кругом. То ворчишь: «Не суйся, это служебное дело», то просишь: «Посоветуй!» Ты не знаешь, как приходится мне. Вот сегодня вышла на колодец, а там — шпильку: «Хорошая водичка. Вспоминать будете». Я, конечно, удивилась: «Почему вспоминать?» А мне: «Народ толкует, что ваш муж не поглянулся кому-то. Увольняют».

— Кто сказал? — спросил Степан Прокофьевич.

— Старушонка какая-то.

— И что же ты?

— А что ответил бы ты?

— Сразу и не найдешься.

— То-то. А мне еще трудней, я ведь не знаю, поглянулся ты или не поглянулся. Меня зло взяло. «Не муж, говорю, не поглянулся, а ему не глянется, что разводят всякие сплетни. И если они будут продолжаться, он, конечно, уйдет». Опять будешь ругаться?

— Не буду. Правильно ответила.

И долго еще разговаривали они, как должна вести себя жена директора, но никакого общего рецепта, на все случаи жизни, не нашли.

Надвигался вечер. Стало тише. Ветер уже не поднимал пыль с дорог, с пашен, а поднятая раньше постепенно улеглась, и перед закатом ярко, лучисто засияло солнце.

— По-твоему, все плохо. А солнце-то какое… — И Степан Прокофьевич начал открывать окна, глядевшие в сторону заката.

— Солнце… да, оно везде хорошее.

Самой безопасной для себя Застреха счел позицию равнодушного наблюдателя-регистратора: особо не обвинять Лутонина и не брать под защиту, не удерживать и никуда не толкать. На следующий день он решил уехать. Но перед отъездом все-таки спросил, намерен ли Степан Прокофьевич вернуться к утвержденному плану.

— Это все равно, что воскрешать мертвого. От вашего плана остались рожки да ножки. Скоро и того не будет. У меня уже язык устал мусолить: не на-мерен! — вспылил Степан Прокофьевич.

— И не надо мусолить. Либо «да», либо «нет», и только. — Застреха покачал ладонями, как чашками весов, в том смысле, что для него и «да» и «нет» совершенно одинаковы, и благодушно, по-приятельски затараторил: — Уже всё, всё. Наше дело законстатировать — и конец. Можете отдыхать. Я отплываю. Прошу не сердиться, что попортил вам немножко кровь. Такая служба.

…Доклад Рубцевичу Застреха сделал в том же духе констатирования, старательно избегая каких-либо оценок, выводов, предложений: Лутонин по-прежнему отказывается выполнять утвержденный план сева, кроме того, пустил под выпаса большую часть сенокосов, девчонку-недоучку назначил агрономом, многих работников из конторы, складов, конной части снял с прямого дела и поставил копать землю.

— А построил что-нибудь? — спросил Рубцевич.

— Пока ничего. Пока только развел грязь.

— Как же быть с ним?

— Прокатитесь, посмотрите сами. Говоря откровенно, я запутался в этом тумане.

Разные бывают заботы: одни — груз, давят человека, убивают прежде времени, а другие — крылья, несут его, радуют, молодят. Для Степана Прокофьевича его заботы были крыльями: чем больше скапливалось их, тем неустанней, деятельней становился он и, не дожидаясь, когда отпадут одни, шел навстречу другим. Была возведена только треть плотины, не докопан и сух еще пруд, а Степан Прокофьевич уже думал о заселении его птицей, рыбой, о том, чтобы не пропускать воду сквозь шлюзы вхолостую, а заставить и там поработать. Если покрутит турбину или жернова, ее не убудет. Думая сам, он постоянно внушал своим сотрудникам:

— Думайте! Смелей думайте! Все думайте! Такое: пускай, мол, думает один директор — вон из головы, вон! Вы здесь — главное, вы — силовая станция, а директор — вроде рубильника. Деталь, правда, серьезная, но без станции, сама по себе, — бросовая штука.

И подобно тому, как пущенный с горы маленький снежный шарик превращается по дороге в большой ком, первый скромный замысел оросить немного пашен и лугов начал быстро вырастать в план коренной переделки природных угодий и всего хозяйства конного завода. К Степану Прокофьевичу то и дело приходили с какой-нибудь повой думкой. Орешков советовал посадить лес по берегам озер. При воде он пойдет ходко, и скоро получатся на время зимних буранов надежные затишки для табунов, которые скитаются теперь без укрытия. Тракторист Хрунов задался целью подать воду в Главный стан, обойденный оросительным каналом.

Многим руководителям учреждений и предприятий свойственно смешивать власть и ум. Некоторые из них глубочайше убеждены, что они — самые умные в коллективе, с которым работают: потому-то и доверили им руководство, — другие, вроде Рубцевича, идут еще дальше — умными считают только себя.

У Степана Прокофьевича на этот счет был другой, скромный взгляд: «Не один я умный». И как только Застреха покинул конный завод, Лутонин вызвал своих ближайших сотрудников.

— Туча промчалась, — он махнул рукой на окно, которое глядело в сторону города. — Совсем или вернется — не знаю. Будем ожидать худшего: вернется, нам дана только передышка. Потолкуем, как использовать ее. Что у нас первоочередное, неотложное?

Такие собеседования — без повестки, председателя, протокола и порой без принятия каких-либо решений, единственно ради обмена мыслями — Степан Прокофьевич устраивал часто. Кроме того, делал специальные выезды в степную глубинку, чтобы «поднабраться ума» — как говорил он — и от тех, кто редко бывал в Главном стане.

— Ну, выкладывайте, чем богаты! — попросил Степан Прокофьевич собравшихся.

Иртэн советовала выделить бригаду поливальщиков и отправить ее на Опытную станцию учиться поливному делу. Она подала Степану Прокофьевичу список охотников в эту бригаду. Он просмотрел его и передал Софье Александровне: