Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

Олько нетерпеливо озирается: где Кучендаев?

И мчится к костру. У него такое расстроенное лицо, что у костра все притихают, а Кучендаев спрашивает:

— Что случилось?

— Я хочу другого коня. Вороной не годится.

— А что случилось?

— Ничего. Износился. Стал никуда.

— Вчера был хорош, сегодня никуда не годится — вот какая беда! — Старик с притворным огорчением качает головой. — Износился в одну ночь — вот ловко!..

— Да, износился, — твердит упрямо табунщик.

Старая, давно знакомая Урсанаху история: как только табуны соберутся на «дачу», молодые табунщики начинают менять своих коней. Такова уж молодая кровь. И это хорошо: обучая коней, табунщики учатся сами, вырастают умелыми, храбрыми наездниками. Но зачем охаивать прежних лошадей? Зачем Олько говорит напраслину про Вороного? Урсанах сердито крякает, встает и командует:

— Кру-у-гом марш! До озера и назад.

Олько скачет к озеру, а когда возвращается к костру, все начинают хвалить Вороного. Но Урсанах резко обрывает похвалы:

— Никуда не годится. Выбирай другого! Вороной пойдет в табун.

— Отдай мне! — просит табунщик-старик, который в конях ценит не дикий, звериный нрав, как молодые, а спокойный ум.

— В табун. В табун. Не проси! — отмахивается Урсанах. Когда Вороной погуляет в табуне, можно показать очень интересный урок: не человек будет обучать коня, а наоборот, конь обучать человека.

Олько повернул Вороного к табунам. Он хотел немедленно оседлать нового коня. Как раз в это время на луговину, где горел костер, выскочил из-за барака игрений жеребец. Освещенный ярким полуденным солнцем, он был как вихрь пламени. Вот конь! Олько невольно схватился за аркан. Но поздно: за Игренем уже гнались Аннычах и Эпчелей. Она отрезала коню дорогу в озеро, Эпчелей — в степь. Игрень, вылетев на костер, на людей, растерялся и вздыбился. Тут его и схватил аркан, брошенный Аннычах.

— Есть! — осаживая своего черта, крикнул Эпчелей, уверенный, что дальше все пойдет как надо.

А Игрень сделал такой рывок, что Рыжий, который был под Аннычах, сунулся на коленки и клюнул головой в землю. Он пытался вскочить, но другой рывок снова подсек его.

— Аннычах, отдай аркан! — приказал Урсанах.

У нее не было другого выхода: Рыжий явно не годился для состязания с Игренькой.

Получив свободу, Игрень умчался в табун. Аннычах выскочила из седла, зло ударила Рыжего плеткой: убирайся, кляча! — затем попросила у отца другого коня. После того, что случилось, ей захотелось сильней прежнего завладеть Игренькой. Урсанах задумался, какого же коня дать ей. Его окружили табунщики, каждый предлагал своего.

— А!.. — старик встрепенулся. — Возьми Вороного.

Эпчелей поехал к озеру и отогнал свой табун от других. Тогда Аннычах врезалась в табун, разделила его на две группы, потом, не давая им соединиться, начала делить ту, в которой был Игренька, и так до тех пор, пока Игрень не остался один. Он ринулся удирать в степь, к холмам, но Эпчелей и Аннычах загнали его опять на луговину к смирительному столбу.

Просвистел аркан. В тот же миг Вороной, широко раздвинув ноги, остановился, будто врос в землю. Игрень диким прыжком рванул аркан, Вороной сильно пошатнулся, по всему телу пробежала судорога неимоверного напряжения. Но в следующий миг он был уже каменно спокоен, а Игрень отброшен арканом на несколько шагов назад.

Все табунщики — пешие и конные — с веселым говором, который сливался в однообразное «ла-ла-ла», встали широким хороводом. Внутри хоровода были Игрень и Вороной с Аннычах в седле. Игрень бешено дергал аркан, извивался на дыбы, падал на коленки, вскакивал опять на дыбы, бил по аркану передними ногами, крутил головой. Седло на Вороном трещало, подпруги глубоко впивались в тело коня. Но Вороной был точно столбом, самые неожиданные и сильные рывки не могли сдвинуть его ни на вершок. А стоило Игреньке ослабить аркан хоть чуть-чуть, как Вороной мгновенно делал шаг, шажок, подводя неука к смирительному столбу.

Вороного тоже обучали у этого несокрушимого столба, а потом он много раз обучал других — и знал это дело в совершенстве. Шаг за шагом он подтянул Игреньку к столбу и обошел кругом, чтобы аркан обнял столб. Тут Аннычах выскочила из седла и начала погонять Игреньку кнутом. А Вороной тянул аркан. Как ни бесился неук, но его подтянули к столбу вплотную: уже не поднимешься на дыбы, не мотнешь головой. Осталось ему одно — бить задними ногами, да и на это уже не было сил. Упираясь изо всей мочи и тем самым еще больше затягивая аркан, конь дышал с хрипом и свистом частыми, маленькими глотками. Бока у него сводило судорогой, шея сильно вытянулась, глаза были выпучены, мутны, зубы оскалены и крепко стиснуты.

Осторожно, не подходя к коню ближе, чем на вытянутую руку, Аннычах стала надевать на Игреньку узду, сперва за одно ухо, потом за другое. Бывает, что полузадушенный, будто ни на что уже не способный конь вдруг изловчится и схватит укротителя зубами, ударит копытом.

Узда надета. Остается всунуть удила, но конь не хочет разжимать зубов. Тогда Эпчелей хватает его за верхнюю губу и начинает крутить ее. От адской боли Игренька открывает рот, Аннычах всовывает удила, затем с большей еще осторожностью кладет седло, затягивает подпругу. И все время ласково наговаривает:

— Игреня, Игренюшка, потерпи. Я скоро. Глупый ты. Чего боишься? Игреня, Игренчик, не бойся. Я тебе ничего не сделаю. Будем ездить — и все.

Седло положено. Можно ехать. И Аннычах занесла было ногу в стремя, но отец отстранил ее, сунул под подпругу сперва один палец, затем другой и сказал:

— Видишь? Не годится. Конь убьет тебя.

Эпчелей опять подбежал помочь девушке.

— Брысь! — крикнул на него Урсанах. — Аннычах решила обучить коня, не желает ездить на готовом, она считает себя настоящим наездником, тогда и делает пусть все сама. А если не может затянуть подпругу, какой же она укротитель!

Старик готов был отменить всю затею, но дочь понатужилась и подтянула подпругу еще на две дырки.

Аннычах — в седле, вся напружинилась, насторожилась: что сделает конь, когда с него снимут аркан, угадать невозможно, надо быть готовой ко всему. А кони знают много способов сбросить седока.

— Пускай! — Урсанах резко взмахнул рукой. — Расступись, дай дорогу!

С Игреньки сняли аркан. Круг табунщиков разомкнулся. Конь продолжал стоять с опущенной головой, | глубоко, жадно дыша и больше как будто ничего не собираясь делать. Табунщики переглядывались, качали головами, шептались:

— Худо, худо. Трудно будет Аннычах, трудно.

Некоторые из коней, как только почуют, что аркан снят, сейчас же, еще полузадушенные, начинают бунт. Это хорошо для укротителя, гораздо хуже, когда конь сначала отдышится, соберет силы. Игрень собирал их долго, он дышал уже вполне спокойно, а бунтовать не торопился. Но вот Аннычах шевельнулась от нетерпения, и конь, будто его саданула пуля, дико по-поросячьи завизжал и пошел… Он то подбрасывал зад, то подпрыгивал весь, немыслимо изгибался, цокал зубами совсем близко от ноги Аннычах. Коня и всадницу окутал вихрь поднятой копытами пыли.