Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

— Перестань! — крикнула она.

— Отпустить? — и Эпчелей захохотал. — Го-го-го… Он покажет.

— Добей сразу!

— Он не торопится подыхать.

Тогда Аннычах повернула коня и поехала к Каменной гриве, где стрелки и загонщики уже закончили охоту. Позади непередаваемо страшно сразу и взвывал, и рычал, и хрипел волк, хлопала плеть, Эпчелей при каждом ударе вскрикивал:

— Отдавай душу! Отдавай скорей, дьявол!

Вечером на терраске и во дворе Кучендаевых долго толпился народ. Говорили об охоте. Одни расспрашивали, другие рассказывали, третьи спорили, иные подшучивали над неудачниками.

— А что же ты, Эпчелей, молчишь? — спросила Тойза. — Никого не убил?

— Да, да!.. Слушаем! — раздались голоса.

Эпчелей вопросительно поглядел на Аннычах: может быть, она хочет рассказать, как разделался он с волком? Но девушка не выказала желания.

Не будучи речистым, Эпчелей изобразил охоту действием: размахивая рукой, точно бил плетью, вскидывал голову, как делали волк и конь, скрипел, цокал зубами, рычал с подвывом.

— Интересно, — сказал Смеляков, не видавший такой охоты.

— Нисколько, — возразила ему Аннычах. — И совсем не нужно. Убить сразу — понятно: миловать волков но приходится. А выбивать душу по капле — пускай он волк — все равно ни к чему. И тут же конь. Зачем ему терпеть лишний страх? Это не охота, — и она осуждающее потрясла головой.

Стояла такая жарынь, что даже по ночам, через толстые подошвы сапог, ноги чувствовали теплоту земли. Котловины, холмы, курганы заволокло неподвижным белесым маревом, в сухости которого все звуки делались глухими и бескрылыми, как в вате. Песни, ржанье, крики уже не перелетали с холма на холм, поднимая эхо, а бессильно падали и умолкали, едва родившись. Люди, кони, брички двигались по пыльным дорогам, точно по экрану немого кино. Слышалось только жужжанье оводов, напоминающее однообразную жалобу отдаленного вентилятора. Оводов расплодилось несметные тучи, неотступно, как дыханье, как запах, следовали они за табунами; единственное спасение от них было в воде.

Угнетаемые оводами, зноем, жаждой, дальними переходами в поисках съедобной травы, кони стали раздражительны, драчливы, злы.

Всякий раз, провожая косяки с водопоя на пастьбу, Урсанах наказывал табунщикам:

— Ходите отдельно, — то есть не допускайте сближения косяков.

В степи можно ходить отдельно: степь велика, а на водопое косяки поневоле сближались, и там дежурили обе смены табунщиков. Все замечали, что косячник Буян замышляет драку; вид у него был самый разбойный: голова то и дело поднималась, высматривала, зубы щерились, по телу, от ушей до копыт, пробегала дрожь. И как ни сторожили его, однажды Буян отбросил всякие хитрости, уловки и на глазах у табунщиков кинулся к жеребцу Петуху, который стоял ближе других.

Табунщики помчались наперерез драчуну. Раньше всех подоспел Олько и замахнулся на жеребца кнутом, но тут бывший под табунщиком недавно обученный укрючный конь Гнедко струсил и остановился. Буян с маху ударил его грудью в бок. Гнедко сунулся на коленки. Табунщик вылетел из седла и, шлепнувшись наземь, несколько раз перевернулся кубарем. Внутри у него екнуло, что-то подкатило к горлу: он еле встал и продохнул этот комок.

Первой, привычной мыслью было — снова в седло, но Гнедой со всех ног улепетывал в степь.

— Трус! Баран! Сегодня же спущу в котел! — крикнул вслед ему табунщик, щелкнув бичом.

Раздался свирепый звериный рев в две глотки. В вихре пыли извивались, тоже как вихрь, два сцепившихся огромных тела — Буян и Петух, — мелькали зубы, копыта, летели космы грив, клочья шерсти. Боргояков, Смеляков и еще два табунщика лупили драчунов кнутами, пытались арканить, но разъяренные жеребцы даже не замечали этого.

В руках у Олько был только кнут — аркан умчал с собой Гнедко, и, не видя ничего другого, табунщик бросился к костру, на котором варили обед, схватил горящее полено и с ним к жеребцам, прямо в свалку. И огнем-то разогнал не скоро.

Жеребцы сильно покусали друг другу шеи, холки и в таком состоянии не годились для косячной службы; их угнали в Главный стан, в конский изолятор.

Осмотрев драчунов, Павел Мироныч долго сокрушался:

— Это вот происшествие! Еще бы чуток — и вывози обоих на свалку. Обоих — целый мешок денег — в овраг.

Табунщики, кроме Олько, отделались легкими ушибами, у Олько же были обожжены руки и ранено правое плечо. Его положили в больницу.

Аннычах сказала матери, что поедет навестить Олько.

— Т-ш-ш… — сердито зашипела Тойза, косясь на терраску, где Эпчелей и Урсанах сидели за трубками. — Выбрось из головы. Эпчелей про Олько и слышать не может. Он заест меня. И тебя не похвалит. Всем плохо будет.

— А что?

— Придумает. Эпчелей у-у… строгий. Вот уедет куда-нибудь, тогда можно.

Тойза считала Олько еще маленьким, и в том, что Аннычах повидается с ним, не находила для жениха обиды. Но Эпчелей не терпел его, пожалуй, больше, чем Конгарова: Аннычах не такая дура, чтобы променять лучшего табунщика, наездника и охотника на человека, умеющего стрелять только фотоаппаратом и считающего самым дорогим оружием ржавые ножи. Это не соперник. А Чудогашев Олько стреляет уже без промаха, скоро догонит Эпчелея и во всем прочем.

— Берись-ка за иголку, — продолжала Тойза. — Про Олько пускай другие думают. У тебя есть своя забота.

Девушка села к рабочему столику, но не за шитье, а расплетать косы. Распустив, она разделила волосы пополам и заплела две косы, как носят замужние хакаски, потом, распустив эти, заплела тринадцать, как носят девушки, и снова — две, тринадцать… И так много раз.

— Вот-вот. Привыкай, привыкай, — одобряла ее и радовалась Тойза, не догадываясь, что для Аннычах переплетанье кос значит совсем другое, оно — выражение ее внутренней борьбы: выйти за Эпчелея или отказаться?

На тропинке между домиком и бараком Урсанах заметил Конгарова, подумал: «Наверно, к нам. Опять шум будет», — и вышел навстречу.

— Я прощаться, — сказал Конгаров: он закончил работу и собирался уезжать. — В дом-то к вам можно?

— Однако, лучше не входить. Там Эпчелей, моя старуха и еще одна, чужая, ну, которая… — Урсанах покрутил рукой, как вертят швейную машинку. — Хорошего не услышишь. — И уныло опустил голову.

Как и предполагала Аннычах, отец разговаривал о ней с Конгаровым и после того жил в тяжелом раздвоении: Тойза и Конгаров — он больше не сомневался в нем — одинаково желают для Аннычах добра, но понимают его так разно, что вместе никак не соединишь, надо выбирать. Старик видел хорошее и у Тойзы и у Конгарова и никак не мог решить, чье же добро лучше.

Молча раскурили по трубке. Конгаров кивнул на домик:

— Попрощайся там за меня, — и подал руку.