Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

— Такие дела с богом не делаются, такие — темной ночью… — сказал Игарка.

— Бог лучше знает, ему больше видно.

— А того, что последнюю суму отнимаешь у нищего, не видит.

— С кого снял? С тебя? Ценой недоволен? Забирай свою пушнину и уходи!

Игарка продолжал стоять, потупясь.

— Чего стоишь? Мир-то велик. — Ландур подмигнул мутным белесым глазом.

— Велик, верно. Только и ты больно широк стал, весь мир заполонил.

— Стало быть, стόю… — Ландур долго хохотал, наслаждаясь своим могуществом. — Ладно, так и быть, возьму, жалеючи тебя… — И вдруг впал в гнев: — А ты не гордись, не задавайся, ты не у порога. Был лоцман, нет лоцмана… Фью! Какого ты сейчас звания, помни!

— Я не обижаюсь на свое звание: беден, да честен.

— Хочешь, богатым сделаю? Дам кредит, начинай торговлю.

— Не хочу, чтобы люди походя кляли, — Игарка подтолкнул к Ландуру пушнину: — Бери! — и хотел уйти, но тот задержал его, решил уколоть еще: ведь не кто-нибудь, не туземец, а знаменитый лоцман Ширяев, брат гордячки Мариши, стоит перед ним, сгорбленный и покорный.

— А знаешь, мы ведь теперь — соседи. Я к вам переписался.

— Слышал, от войны улепетнул.

— У тебя учился, у тебя. — Ландур подмигнул. — Чего, думаю, Егор Иваныч к немытой остячке под юбку лезет? Теперь вот вижу: войну почуял, войну…

Игарка гадливо сощурился на Ландура и молча ушел.

Ландуру стало вдруг не по себе, ликование померкло бесследно. По-иному выглядело теперь упрямство простой лоцманской девчонки. Сколько ни прикрывался он пароходами, деньгами, дорогим сукном, соболями и лисами, зоркая девчонка разглядела его. Уже не упрямство стало для него удивительно, а Маришино терпение, как не кинулась в воду: пять лет на всю реку называл он ее своей невестой.

Поднялся на капитанский мостик, жадно, будто в первый раз, оглядел реку, берега, дымки рыбацких шалашей, синюю плотную даль. Все это — видимое, а сколько еще невидимого, там, за далью, принадлежит ему. В лесах, в тундрах живут и родятся звери, в водах плавают рыбы, в мерзлой земле сохраняется мамонтова кость — для него. Все в свой срок попадет к нему в трюм, другой дороги нет. В шалашах, сколь их ни видно, повсюду его должники и работники. И вдруг какой-то Игарка ставит его ни во что, ушел, как плюнул. А кто такой сам Игарка? Должник и работник, весь со всеми потрохами — мой! Я ему жизнь даю. Вот пройду мимо, и сдохнет со своей гордостью. Народы, целые народы уважают и боятся меня.

И весь путь до океана Ландур утешался страхом «пяти народов», населяющих Енисейский север: кому грозил сбавить цены, с кого немедленно востребовать весь долг, забрать оленей, собак, лодки, вытурить из шалаша. Народы плакали, кланялись ему в ноги, называли спасителем, благодетелем. И Ландур снова обрел веру в свое величие и могущество.

Начала спадать вешняя вода, снова поднимались на свет затопленные острова и лозняки, а лодки не обнаруживалось, затонула, наверно, в другом, далеком месте. Игарка и Сень отказались от поисков, решили собрать лодку по частям: река несла немало полезных для этого вещей, Сень мимоходом подловил уже бортовое весло с уключиной и широкую окрашенную скамью.

А Василий все продолжал поиски; чуть поднимется волна, и нельзя неводить, — берет Игаркину лодку и — на реку. Мало дня, выходит по ночам, отрывает время от сна и отдыха. Будто уговор с любимой девушкой: она давно ждет, а он вот замешкался. Игарка не раз с сердцем говорил ему: «Отдохни ты, суета!» Василий отзывался таинственной улыбкой — тут, мол, дело не в одной лодке.

Искал он лодку и предавался тому неясному волнению, какое охватывает человека на большой текучей воде.

Тут была и радость: вот мы, смертный человек и бессмертная река, движемся вместе, стали как одно; и щемящая боль: каждый миг, каждая волна уносят от меня что-то, я умру, а река и мир будут вечно; и надежда: я буду жить долго-долго, а потом — мои дети, внуки; и раздумье: что мне, смертному, надрывать сердце заботой о бессмертном мире; и мечта: от моей ссылки авось будет польза людям.

Жили эти разные чувства когда в согласии, когда в споре, иногда побеждало какое-нибудь из них. Василий замечал, что они не уходят бесследно, из них что-то складывается. Как только забота о людях стала у Василия главным, волнение отхлынуло, как половодье; обнажилось новое, совершенно отчетливое и прочное чувство: я свободен, ссылка кончилась. Пускай жандармы и полиция считают меня ссыльным, это ничего не значит. Значит только одно человечество. А я в нем — борец и работник для будущего, здесь вроде ходока, должен все предусмотреть и обдумать.

В ином значении и обличье увиделся Василию мир. Постоянная назойливая досада, что река, такая могучая, уходит в скованный льдом океан, угасла, и тут открылось, что путь реки — благой путь.

Оглядывая плоскую однообразную землю, он думал: «Сколько тут места для работы, для творчества и счастья». Мысленно вспахивал ее, разбивал сады, сажал цветы, строил города, замечал всякую малость: трудно ведь угадать заранее, что пригодится будущему, а что окажется лишним.

Лодка нашлась в станке Плахино. Была она как раз такая, о какой думал Игарка, дарственная. Лет пять выстояла на берегу, под дождем, под снегом, немного ей осталось до полной гибели, и плахинцы уступили ее за спасибо.

Игарка с Василием вышли на ремонт. У неводов хорошо справлялись и без них. Кояр вполне заменял взрослого, а Вакуйта не собирался уходить, пока не нашлась ему сиротка.

Сначала лодку осмотрели и выстукали, как больного, потом обсудили, что можно подремонтировать, а что необходимо заменить новым. Работы было недели на две.

— Ты как, — спросил Игарка Василия, — поедешь с нами иль полный срок будешь досиживать?

— Я свой срок отбыл.

— Как так?.. Говорил, пять годов назначено.

— Мало ли что назначено, а я свой знаю… Год мне сроку.

— Кто сбавил-то? Когда?

— Я сам. — Василий отложил топор, пригласил Игарку на бревнышко покурить.

— Замечал, как появляются новые острова? Лет сто, а может, пятьсот, река собирает песок, гальку, всякий мусор. И все тайком, в глубине. Потом в какое-нибудь одно половодье подбросит еще немножко, и бац — готов остров! Похоже на это и у меня. Тосковал, бегал, злобился, выдумывал всякие утехи и не догадывался даже, что все это складывается одно к одному, в «остров». Для жандармов, для полицейских я — ссыльный, должен сидеть здесь пять годов и мучиться по-всякому. На муку и загнали сюда. А вот, к примеру, на твой взгляд, кто я такой, как бы ты поступил со мной, будь твоя воля?

— Ребячьи спросы, ребячьи. И тот, ребенок, не станет спрашивать такое.

— Знаю, ты отпустил бы. Ну, а другой?

— И другой, и всякий, кто не пристав. Говорю, не спрашивай, и так ясно.