Павел Халов - Иду над океаном

Волков подошел. Поплавский все еще не видел его. И неожиданно для себя, Волков положил ему руку на жесткий погон. Поплавский обернулся и подобрал отставленную в сторону больную ногу.

— Поздравляю! — сказал Волков. — Поздравляю тебя и твой полк.

— Благодарю, — негромко, официально отозвался Поплавский, глядя в лицо генерала, точно искал в его словах второй, не высказанный им смысл. И было в глазах Поплавского такое тревожное, горькое выражение, что у Волкова дрогнуло сердце. Но он не отвел взгляда, как сделал бы прежде. Четко и ясно, почти физически ощутил Волков, как дорог ему и мил этот невысокий человек. И дать его в обиду — значит поступиться чем-то очень важным в самом себе, в своей жизни.

И вдруг Поплавский проговорил совсем по-домашнему, точно слова подобрал:

— Спасибо, Михаил Иванович. — И, помолчав мгновение, добавил: — Хорошего командира полка я вырастил? А?

Вместо ответа Волков еще крепче стиснул его сухое, крепкое плечо. И только потом убрал руку.

— Потом, после, мы с тобой зайдем к Артемьеву. Он интересуется тобой. А за майора тебе спасибо, полковник. Да, собственно, при чем тут мое спасибо — это тебе сегодня вся армия спасибо говорит. И даже — бери выше. Ведь мы же не для армии существуем.

Волков не предполагал, какая напряженная работа мысли происходит в уме Поплавского. Все в нем кричало и болело. И если до упоминания имени Артемьева тот, отчетливо сознавая, что его жизнь в авиации кончилась, еще надеялся на что-то, то теперь эта надежда ушла. Это неизвестно никому — отчего человек надеется, когда надеяться уже не на что, но он считает, что все останется в его жизни по-прежнему: летчики, самолеты, состояние постоянной готовности к действию. А теперь вот понял: все. На этом все. И не потому, что вырос Курашев, не потому, что было ЧП и погиб Рыбочкин. Нет — пришла иная эпоха, иная эра в авиации. Поплавский вдруг почувствовал тяжесть полковничьих погон в своей должности командира и невольно удивился, как долго все это он нес на себе, на своих плечах и совести. Надо уходить. И прежде он мельком думал: не вечно же будет строевым командиром, не вечно будет подымать в воздух ребят, сознавая за собой право посылать их на такое дело которое может от них потребовать всего, всей жизни, как это было с Рыбочкиным, с тем же Курашевым, как бывало и прежде не раз в разгар «холодной войны». Но те мысли были какими-то нереальными, точно касались не его, а кого-то другого.

Последнее время ему все чате вспоминались война, фронт, Одесса, вспоминалась женщина, которая могла стать его судьбой, но так ею и не стала. Он даже во сне видел, как взлетают истребители прямо в зарю — видны только черточки крыльев, и летят они, летят, почему-то не набирая высоты, летят недопустимо медленно, и ему хотелось крикнуть им с земли: «Выше! Выше! Черт бы вас побрал. Собьют ведь, собьют». И не раз, не два видел он этот сон и запомнил его. И теперь в наполненном людьми зале все это припомнилось ему четко, и все нашло место в цепи событий его жизни, где всегда одно вытекало из другого. С неумолимой последовательностью пришла старость. «Да, — подумал он сердито, — старость!»

Уже не в первый раз он замечал, что если завтра ему предстоит лететь, то уже сегодня с вечера он должен вести какой-то особенный, неторопливый образ жизни — не нервничать, не курить много, и боже упаси от коньяка! Лимончик — будьте любезны, а коньяк — ни-ни. А не то едва-едва наскребешь положенные цифры давления. Да и перед самым полетом, перед тем как показаться врачу, он должен был полежать, умеряя дыхание и ритм сердца. Надвигалось — и надвинулось. И можно было бы еще оттянуть — на неделю, на месяц, на два — спешить с ним не станут, не те люди. А все же длинная, долгая авиационная жизнь подошла к финишу, все вобрав в себя — молодость, силы, любовь и самую радость бытия.

И вдруг Поплавский подумал, что напрасно судит себя за медлительность решений. Не мог он решиться на это раньше. Не мог, пока оставалась хоть маленькая надежда. «Не мог, — подумал он снова, — и не должен был. А сейчас я готов». Не генерал Волков определил его судьбу. Просто так совпало, потому что во время осенних событий и позже, пока жизнь части не вошла в нормальную колею, он не имел права уходить. «Се ля ви», — как говорят нынешние лейтенанты, и «нормальный ход», как говорили лейтенанты сороковых годов. Поплавский так вслух и произнес: «Нормальный ход».

— Что? Что ты сказал?

Это спросил Волков, наклоняя к Поплавскому лицо.

— Нормальный ход, сказал я, — ответил тот и добавил: — Разрешите сутки, товарищ генерал? Еще только сутки.

— Тебя никто не торопит. Сколько угодно… Я передам Артемьеву. Но сейчас ты не уходи сразу. Я должен представить тебя маршалу.

«Все это похоже на проводы на пенсию», — усмехнулся Поплавский про себя, и прежняя боль коснулась сердца. Но горечи, той горечи, что несколько минут назад наполняла его, почему-то не было.

Офицеры разъезжались по частям, расходились по кабинетам. Волков и Поплавский проводили Курашева до первого этажа по широкой лестнице штаба. Волков обнял его, а Поплавский, скупо улыбнувшись, пожал ему руку. И Курашев чуточку помедлил, ища взгляд полковника; сквозь радость и гордость за свой первый и такой серьезный боевой орден пробилось участие и тревога за товарища. А помочь он Поплавскому ничем не мог.

— Иди, — сказал Поплавский Курашеву. — Иди празднуй. Заслужил. Стеше передай мои поздравления. Здесь и ее немалая заслуга. Я задержусь немного.

Ровно в шестнадцать ноль-ноль в кабинете Волкова маршал принял его. Здесь находился и Волков. И едва Поплавский доложил о себе по всей форме, держа руку у козырька чуть сдвинутой набекрень щегольской фуражки, Волков подошел к нему, взял его за локоть и, обернувшись к маршалу, сказал:

— Разрешите представить вам Героя Советского Союза полковника Поплавского.

Когда вышедший из-за стола маршал протянул ему руку и сказал, может быть, обычные в таких случаях слова: «Много слышал о вас, полковник. Рад вас видеть», Волков неожиданно понял, что они очень похожи друг на друга. И хотя маршал был намного старше и грузнее, и плечи его были пошире и вялее плеч Поплавского, они казались невероятно похожими. Наверное, оба они поняли это. Волкову было видно лицо маршала. Тот внимательно смотрел в глаза полковнику. Потом сказал:

— Вы много поработали, полковник. У вас хорошие летчики. И это я говорю вам, зная ваш полк. Бойкое место у вас. Бойкое и беспокойное. Здесь не каждый справится. И все же так: «Но пасаран!»

Знакомое выражение, с которым была связана их юность — юность всех троих, как-то разрядило напряжение.

— Одно жаль, полковник, — продолжал маршал негромко. — Стареем. Правда, маршалы и генералы стареют позже. Такова уж армия.