Павел Халов - Иду над океаном

Не доезжая до бетона, она остановила машину, сошла и медленно двинулась вдоль полосы. Ее было хорошо видно. Мотоцикл работал, но Стеша, видимо, не собиралась скоро уезжать. Кто-то отправил к мотоциклу солдата на велосипеде. Трава доставала чуть не до ступиц, велосипед петлял. Солдат положил его в траву и пошел дальше пешком. Было видно, как он вынул ключ из замка зажигания и, стоя у мотоцикла, смотрел вслед женщине.

Аэродром одну за другой принял две машины. Истребители заходили как раз с той стороны, где была Стеша. Они пронеслись со свистом и шелестом, оставляя после себя запах газов, горелой резины и перегревшегося полиэтилена.

Потом сел Машков. В следующий рейс его Ли-2 повел сам Поплавский. Когда он отрывал машину от бетона, увидел Стешу. Она сидела в траве, оперев руки локтями о колени и сцепив пальцы.

…Все это произошло километрах в трех от побережья. Курашеву казалось, что от того момента, когда катапультировался Рыбочкин, прошла целая вечность. Рыбочкин должен быть где-то мористее. Не доверяя своему ощущению времени, он оглядывал воздух и море, но нигде не увидел ни оранжевой капельки спасательного жилета, ни лодки. Далеко внизу крутились и трепетали белые хлопья — это летали над волнами чайки.

Он отчетливо слышал и их далекие крики, и какой-то упругий, широкий шум океана. Он видел его зеленым, величавым и неугомонным. Океан вздымался медленными горбами и опадал, и казалось, сам воздух над ним шипел и шуршал. И все-таки, несмотря на этот глухой непрерывный шум и дыхание, было удивительно тихо.

Курашев привык к самолету и не замечал, какой шум стоит в кабине. Когда он приземлялся на аэродроме, когда смолкали двигатели, он попадал в знакомую обстановку: люди, дела, вопросы и ответы, бетон аэродрома, самолеты по его краям, далекий, где-то на краю взлетно-посадочной полосы, гул турбин, свист взлетающего истребителя и ровный, точно работа швейной машинки, стрекот патрульного вертолета. Полет как бы еще продолжался, мало что менялось для него. Но если полет был трудным, то ощущение полета сохранялось дольше, продолжалось и дома. Стеша понимала его и обычно уводила детей на улицу, чтобы он отдохнул. Так он и летал шесть лет подряд, делая лишь перерывы на рыбалку. Да была еще однажды у него поездка на материк — в духоте вагонов, в толчее гражданских аэровокзалов, в суматохе и спешке.

Он спускался на парашюте к воде и всем своим существом впитывал и шум океана, и крик чаек, и чувствовал свое одиночество среди этой водной громады.

А транспортная машина Машкова тем временем шла над океаном на высоте пятисот метров. Ли-2 полз над водой, оставляя за собой мерный рокот двигателей, и рокот этот тотчас гас в гуле и шелесте океана. И ни одного цветного пятнышка не виделось на его сумрачной поверхности.

Летчики в машине были сумрачны и молчаливы.

Барышев не испытывал неловкости от этого. Но ему было не по себе от всего, что случилось тут, на его глазах. Такого ему еще не приходилось видеть.

…Рыбочкина Поплавский нашел к вечеру. Так ясно были видны оранжевая лодка, белый шлем и оранжевый, только несколько светлее лодки, жилет, что ему даже сделалось страшно: как это раньше он его не обнаружил. Машков отжал штурвал, вошел в крутое планирование; нос машины был нацелен под самую лодку. Лодка была залита водой, и выступали только наполненные воздухом борта. Летчик лежал лицом вниз, тело его по пояс было в воде, и руки тоже в воде. Время от времени волна накрывала лодку и летчика и скатывалась, человек оставался неподвижным.

Ничего никому не надо было объяснять. Что это был Рыбочкин, а не Курашев, тоже было ясно всем: Курашев при его росте не вместился бы в лодку.

Курашева Поплавский так и не увидел.

Через полчаса сторожевик поднял Рыбочкина на борт. Он был мертв.

Машков кружил и кружил над кораблем, пока Поплавский не тронул его за плечо.

— Пора домой… Домой, — повторил Поплавский. — Возвращайся! — Он снял фуражку, наушники, затем ларинги.

Садились они уже по-ночному — на огни.

Через аэродром, через полосы и бетон несся «ГАЗ-69» и сигналил. Не доезжая десятка метров до Ли-2, машина встала, и начальник штаба вылез, чуть не упал, запнувшись, и побежал к Поплавскому. А когда увидел его, остановился и крикнул, хотя кричать уже и не нужно было:

— Нашли! Нашли!

— Курашев живой, понимаешь, живой! Только ни хрена не соображает, — возбужденно говорил он. — Слышишь? Он сидел на берегу и жег костер.

Каждое утро Мария Сергеевна откладывала в дальний ящик домашние свои неурядицы, как откладывают нерадостное и могущее еще потерпеть дело.

И так случилось, что на третье утро после ночного разговора с Ольгой, дожидаясь зеленого света на перекрестке, чтобы перейти улицу, Мария Сергеевна встретилась с Меньшениным.

Санитарная машина, миновав ее, стоявшую у самого полотна, сразу же вильнула, выпала из общего потока автомашин и встала за перекрестком. Тотчас из кабины неловко вылез Меньшенин и пошел к ней, издали улыбаясь и прижимая шляпу к груди. И машины обходили его. Она тоже сошла с тротуара и быстрыми шагами пошла ему навстречу.

— Игнат Михалыч, что же это вы делаете! Ну, ей-богу же.

Он щурил от солнца глаза и все еще прижимал шляпу к груди, улыбался как-то откровенно, без оглядки, и весь он здесь, посередине неумолимого потока машин, был для Марии Сергеевны новым, непривычным и трогательным в этой своей растерянности и нелепости.

Еще не сойдя с дороги, он заговорил, заглядывая ей в глаза:

— Очень рад. Еду, представьте, в клинику, подумал о вас — и вы тут как тут. Черт возьми, думаю: мне опасно чего-нибудь хотеть — тут же вот и исполнилось.

К машине с той стороны уже направлялся милиционер. Меньшенин увидел его, крепко взял Марию Сергеевну за руку выше локтя и почти бегом повел к машине. Они сели, и тотчас водитель резко взял с места.

— Вы очень рано сегодня, — сказала Мария Сергеевна.

— Я был в госпитале.

То, что он думал о ней, остановил машину, заметив ее на перекрестке, вышел ей навстречу, а сейчас в машине говорил с ней твердым голосом, без всякой скидки на то, что она женщина, и без того, чтобы считать ее лишь врачом, — заставило ее ощутить холодок встречного ветра, врывающегося в открытое окно машины. Она словно вторым, более просторным и проникновенным взором увидела это раннее осеннее утро с дорожкой из желтых, но еще тяжелых листьев вдоль края шоссе, и само шоссе — широкое и как бы проседающее впереди специально для того, чтобы машина могла взять скорость, и солнце — раннее, не набравшее полной силы, но уже яркое, — оно заливало дома, тополя, фигурки людей ровным светом.

«Боже мой, — подумала она, — как все это просто. Как просто людям понимать друг друга. Почему же нет этой простоты у меня с Волковым? Отчего? Отчего Ольга мучается, когда все так просто: работай, старайся понять людей, ну хотя бы не всех, а кого-то. Найди себя — и ничего такого не будет».