Павел Халов - Иду над океаном

Нелька успокоилась поутру. Она завтракала со всеми вместе и не поднимала поначалу глаз, а потом подняла их — просто и открыто поглядела прямо в Сашкины глаза с коричневыми зернышками вокруг черных, уже спокойных зрачков. И она сказала:

— Ну вот и все, дорогие мои, мне пора. Засиделась. Холст ждет, руки стосковались. И если есть у меня дорогие люди — то это вы и есть.

Она говорила горячо, говорила быстро, потому что боялась: перебьют или поймут ее не так как надо. А она очень хотела, чтобы все, что она перечувствовала здесь, в этой хате с ними, они поняли.

— Я оставлю вам и рисунки, и эти вот этюды. А наброски возьму. Я еще не знаю (лукавила, уже знала: вот именно в эту секунду увидела свою картину снизу доверху, со вторым планом и с третьим), что это будет, Но, когда напишу, приеду и покажу вам.

Они молчали — Сашка и Рита. Сашка смотрел на нее, и рука его с ложкой застыла на весу. Рита перебирала пальцами по чистой, серого полотна скатерти, ее руки, сильные, красивые, лежали плотно, шевелились одни пальцы.

Если бы она сказала о своем решении иначе, она все бы испортила. Ей, после бессонной ночи, после слез, после пережитого накануне страстного желания, которое возникло как-то странно, отдельно от ее существа, оставляя ей возможность видеть себя словно со стороны, было сейчас легко, чисто и устало, как бывает накануне дождя, когда он еще не начался, но пойдет обязательно — еще секунда-две и грянет.

— Смотри, — первая нарушила молчание Рита. — Не подумай чего. Может, что и не так было, семья ведь. Сама знаешь, уклад свой, давний… Но если не очень тебе нужно ехать, оставайся. А?

— Нет, Рита. Спасибо. Больше нельзя, — сказала Нелька. — Нельзя.

Сашка наконец отвел глаза, опустил их, словно хотел что-то сказать, но вдруг понял: не надо ничего говорить.

Через двадцать минут Нелька была готова.

Она поцеловала Галку, потом Ольгу, Лариску, одним дыханием коснулась щеки Риты.

— Прощайте, братцы, — сказала с порога.

— Ты, Саша, посади ее, — сказала Рита мужу. — Сегодня с нашей фермы Кондрат за витамином едет. Скажи ему, я просила. Нехай девка в кабине едет, пылища-то…

Сашка усмехнулся. Он стоял на крыльце, постукивая прутиком по голенищу сапога, в своей рабочей гимнастерке, заправленной, словно обыкновенная рубаха, в совершенно штатские штаны, и без кепки.

Сашка подхватил ее чемодан. Этюдник она взяла сама. Сашка шел впереди, чуть покачиваясь и загребая сапогами пыль, но она, отяжелев за ночь, не поднималась.

Они не разговаривали. Только когда отошли от дома, как-то само собой вышло, что они пошли рядом. Нелька вторым зрением видела его профиль: диковатый длинный глаз, нос с горбинкой и губы, вылепленные отчетливо и чуть небрежно, да крепкий подбородок с крутой скулой — хоть грецкие орехи грызи.

Когда она уже сидела в кабине грузовика, Александр сказал:

— Ну, прощай, коли…

— Прощай, Саша… Не сердись.

— Да я — что. Ты вот сама… — Он хотел сказать «не сердись», она перебила:

— Ты прекрасный мужик, Саша, о таком — мечтать только. Понял? И не сердись. Прости.

Она протянула из окна кабины руку, Сашка тряхнул ее. Машина двинулась. Тут, сразу от фермы, был поворот. И вышло так, что когда она оглянулась, то увидела Сашку. Он стоял, чуть расставив ноги, и косо и стремительно уходил назад. Шофер с места взял хорошую скорость.

Нелька писала Сашкины руки. Ей хотелось, чтобы они вышли с бликами солнца и чтобы виден был стол, накрытый скатертью, где остался завтрак — хлеб, помидоры с огурцами и луком. А вокруг стола дети — Галка, Лариса, Ольга. Слева — Рита в профиль, с рукой на скатерти, справа от детей — Сашка в фас, глядящий в упор. Хотела написать молчанье, причину молчанья, минутной заминки в налаженной широкой жизни этих людей. Но потом не стала делать этого — все бы умерло, Потеряли бы значение поле, что видно в окне справа от Сашки, и головка Лариски на фоне этого окна, и рука Сашкина, застывшая с ложкой почти на уровне бровок Лариски. Теряли тогда значение и хлеб на столе, и трепет пальцев Риты на скатерти, и тревога, веющая в приопущенных ресницах. Все становилось мельче, обыденнее. Но она чуть приподняла горизонт, он был где-то выше верхней линии картины, стол оказывался видным точно с птичьего полета. Поле в окошке резало эту перспективу. Но Нелька знала точно, что именно сломанность двух этих перспектив очень важна.

Первоначальный замысел почти не изменился. Так и осталась горница, обжитая, просторная, с окнами, в которых утро, завтракающая семья. Мужчина готов к работе. Он внутренне уже собран, пусть в одежде его еще звучит утренняя незавершенность, он еще дома, но руки его — уже там. Неважно, что он ими будет делать, — они готовы ему повиноваться, они будут работать. Одна рука с полусогнутыми от внезапного волнения пальцами возле тарелки, вторая — замерла на лету. Силуэт ее энергичный, линия нервная — идет к запястью, потом она становится все четче, повторяя каждый изгиб мускулов, предплечье и, наконец, локоть. Но надо было еще передать и тот почти неуловимый контакт с близкой ему женщиной, с ее рукой на серой скатерти. И как раз эта линия терялась на фоне окна.

Она мучилась долго, соскабливала и вновь искала. Охра, чистая охра попалась на кисть случайно. Она тронула этой кистью холст. И у нее даже похолодело внутри от счастья: нашла. Она вслух, громко, во весь голос сказала: «Нашла! Нашла!» И, затаив дыхание, стиснув зубы, она выполнила эту линию. И поняла — здесь по всей Сашкиной фигуре, что легла на окно, нужна по контуру охра.

Потом пошла на кухню, бросив кисти. Не вымыв рук, поела, не садясь, не ощущая вкуса и того, что все пахнет растворителем. Вернулась к холсту.

Она работала долго, пока не перестала ощущать в руке черенок кисти. Тогда все отложила в сторону. Было уже около четырех часов. Солнце подкрадывалось к мольберту. Еще десять — пятнадцать минут, и в краски ударят блики с пола.

Нелька постояла мгновение перед холстом, потом легла на тахту, закрыла глаза. Через несколько минут она открыла их и словно впервые увидела свою работу. «Все, — подумала она. — Все. Я ее все-таки написала».

Радость — ослепляющая, всепоглощающая — была молниеносной, точно в груди у нее разорвался солнечный шар.

«Я написала картину, я написала все-таки первую картину», — думала Нелька, зажмурясь. От этого были полны солнцем глаза. Она повернулась лицом вниз, сразу всем телом, и вдруг заплакала. Неизвестно отчего — просто заплакала, сначала давясь слезами, сжавшись, а потом что-то отпустило, и она заплакала светло, щедро, с наслаждением. Она плакала о Сашке и о Рите, о себе, о его руках, плакала о Витьке и о сыне, о своем маленьком-малюсеньком Сережке.

Нелька здесь и уснула. Это продолжалось недолго. Может быть, час. Скорее даже меньше — минут сорок. На холст она не смотрела. Она накинула на него полотно, умылась сама, вычистила палитру, вымыла кисти. Вспомнила, что у Витьки нынче собрание и придет он не скоро.