Павел Халов - Иду над океаном

Жили они тогда замечательно. Много бывало у них интересных людей. Волков, консультируя съемки фильма о перехватчиках, общался с режиссером, изысканно свойским и очень эрудированным человеком.

Поначалу режиссер относился к Волкову несколько необычно, называл его генералом свободно, однако держал между Волковым и собой прозрачную, но непроницаемую стену. И в один прекрасный момент на съемках, которые велись на аэродроме, генерал вдруг догадался, что многого чисто человеческого не знает этот режиссер, а его эрудиция, мягко говоря, не так уж и безгранична и производит такое впечатление оттого, что режиссер умеет пользоваться неопределенными местоимениями «как-то», «где-то» в сочетаниях со словами «ощущение», «я думаю», «здесь надо сыграть так». Его замечания выглядели, на первый взгляд, тонко, мудро. Услышишь впервые и оробеешь. «Я где-то ощущаю, что это надо сыграть как-то так», — и при этом неопределенный, пластичный жест рукой — по-мужски сильной и красивой. И вот там, на съемках, он понял вдруг, что за этими словами у режиссера стоит обыкновенная беспомощность. От сердца отлегло. Волков стал работать со съемочной группой с удовольствием. Это почувствовал и режиссер, и все, в конце концов, встало на свои, как считал Волков, места, и режиссер начал относиться к нему даже с большим, нежели было нужно для фильма и для отношений между ними, почтением. А генерал даже был некоторое время слегка влюблен в актрису, снимавшуюся в главной роли.

Однажды он засиделся в штабе поздно. Вдруг позвонила она и сказала капризным и в то же время решительным тоном:

— Михаил Иванович, закончились съемки. Я тут задержалась, уже страшно поздно, нет ни одной машины, и я не могу взять такси… Не пришлете ли за мной?

После долгого пребывания в накуренной атмосфере штаба, после трудных тяжелых разговоров о деле голос этот ему показался голосом из иного мира. Он ответил:

— Зачем же присылать? Я сам заеду за вами…

На другом конце телефонного провода некоторое время молчали. Потом она негромко сказала в самую трубку:

— Я буду очень рада.

Всего-то четыре слова, а перед мысленным взором Волкова встало прелестное лицо. Он почти наяву видел, как влажные и немного бледноватые молодые губы актрисы касаются телефонной трубки.

Волков ехал на «Мосфильм» через весь город, сидел рядом с водителем-сержантом, чувствуя себя решительным и счастливым.

Опершись о его руку, она, мягко блеснув глазами прямо в зрачки Волкову, впорхнула в машину. Именно впорхнула. Даже сейчас, на расстоянии, генерал не мог найти другого слова, которым бы он мог определить, как она все это сделала — каким-то единым, естественным и гармоничным движением. Он посадил ее рядом с водителем, а сам сел сзади и навалился руками на спинку сиденья; запах, исходящий от нее, кружил ему голову. Он не хотел бы ее отпускать, да она и не торопилась. И была она очень тихой и покорной. И в голосе у нее была человеческая искренность и проникновенность.

— Боже мой, как хорошо… — сказала она тихо-тихо, для себя.

Он подвез ее к большущему дому на Цветном. Был уже совсем рассвет. Волков поцеловал у нее руку. И, поднимая голову от ее руки, увидел вопрос в усталых, но сияющих глазах.

— Я позвоню вам, — сказал он, зная, что не позвонит никогда.

На просмотре фильма он увидел ее еще раз — она была на сцене, а он не пошел туда и остался сидеть в первом ряду с Марией.

Артистов посадили на модные стульчики полукругом по всей сцене. Женщины блистали ногами, мужчины умело сидели на виду у всех — генерал бы не смог сидеть там вот так, как на блюде. И она увидела его, сразу поскучнело и осунулось ее лицо. Она долгим внимательным взглядом поглядела на Марию и опустила глаза.

Жили они интересно. Генерал понимал и тогда, что живет интересно. Что стоила, например, поездка вместе с правительственной комиссией на смотр новой техники!

На сожженном, ровном, как стол, потрескавшемся от жары плато, где торчали редкие ломкие былинки, выстроились сверкающие свежей весенней зеленью танки, новые, необычные для глаза машины с длинными стволами пушек, с плоскими, словно растекшимися под собственной тяжестью башнями.

Комиссия и сопровождавшие ее военные и промышленные руководители, среди которых был и Волков, медленно двигались вдоль этого затаившего мощь огня строя.

Высокий, молодцеватый, загорелый дочерна генерал-майор давал пояснения руководителю и членам комиссии. Повинуясь движению его руки, от короткой, но монолитной шеренги экипажа очередного танка отделялся командир — шаг вперед, рука резко вверх к черному шлему — и снова вниз.

Дальше, за танками, стояли новые артиллерийские системы. Таких Волков прежде не видел, хотя слышал о том, что армия получает новое вооружение. Глядя на эти механизмы, он подумал, что старым российским словом «пушка» их уже не назовешь.

Танки двинулись. Дрогнула и словно присела под ними земля, и они, взревев многооборотными моторами, пошли, разворачиваясь в строй для атаки рубежей, известных только экипажам.

Второй день был отдан артиллерии, третий — стрелковому оружию. Волков даже видел, как командующий округом стрелял сам, и стрелял неплохо. Один из генералов-авиаторов сказал Волкову:

— Что, генерал, стрельнем? Предлагают…

Волков стрелять не стал.

На четвертый день колонна черных «Чаек» и зеленых армейских «газиков» двинулась к затерянному в степи аэродрому. Теперь уже танкисты, артиллеристы ехали последними, а летчики следовали за головной «Чайкой».

Курашев, еще не успокоившийся после дороги, вышел на улицу. Он закурил и, затягиваясь, стоял и смотрел на звезды. Их было очень много. Где-то вдали словно тяжелый шар катился по бетону — это возвращался перехватчик.

— Капитан, — позвали его. Кто-то шагнул из темноты у КП и совсем не по-военному тронул его за рукав. — Товарищ Курашев, я видел, когда вас привезли на вертолете. Кроме вас и полковника, я здесь почти никого не знаю. Я — капитан Барышев. И, знаете, очень рад, что получил назначение сюда. Пять суток я здесь, и все пять суток вы тут в деле.

«Сегодня какой-то особый день, — подумал Курашев. — Мне сегодня столько сказали».

Ему не показался странным этот капитан. И то, что он говорил, не показалось странным или выспренним. Курашев ничего не знал о Барышеве, почти невидимом в темноте, но почему-то поверил ему глубоко и взволновался. Он пытался разглядеть лицо Барышева, но ничего не было видно — только на самом краешке козырька чуть дрожала капелька света. Он и сам чувствовал себя так, точно наконец выговорил все то, что давно зрело в нем, вынашивалось, не вмещаясь прежде в слова, а теперь вдруг вылилось, хотя на самом деле он сегодня не проронил и десяти слов, кроме того немногого, что сказал дома жене.