Павел Халов - Иду над океаном

Волков сначала слышал только эфир, писк и треск. Он подумал, что полковник молчит неспроста. Волков снова позвал:

— Девятнадцатый… Как слышите?

— Слышу хорошо…

Потом была пауза. Волков ощущал дыхание Поплавского, точно тот стоял рядом с ним в сумеречном бетонном КП.

— Я хочу ему в рожу посмотреть, — неожиданно и зло сказал вдруг Поплавский.

И Волков понял: мешать ему не нужно.

Он сам, когда воевал, нестерпимо хотел увидеть лицо своего противника. Противник представал перед ним стеной огня, пятнами пехотных колонн и коробочками танков и автомашин или кострами после штурмовки. Все это проносилось под низко идущим штурмовиком и исчезало где-то в дыму, грохоте и гари.

Однажды Волкова вызвали в штаб армии. Задачу ставил сам маршал, тогда генерал-лейтенант.

Командующий выслушал доклад Волкова, неулыбчиво разглядывая его громадную фигуру, пожал ему руку маленькой цепкой рукой и пошел вперед к большому столу, с которого свисали карты.

— Иди сюда, — сказал командующий не оборачиваясь.

Волков подошел. На карте не были обозначены наши войска. И только кое-где вырисовывалось расположение противника.

— Вот, — сказал командующий, со стуком положив указательный палец на карту, — вчера ты потерял свои машины здесь. Тебя перехватили при наборе высоты. Капитан, — сказал он кому-то невидимому, — давай твоего люфтваффе.

В дверь, противоположную той, в какую входил Волков, вошел немец. Это был первый в жизни Волкова вражеский летчик, которого он увидел так близко.

— Вот он тебе сейчас расскажет, — кивнул небрежно головой командующий в сторону пленного. — Он расскажет тебе. Он оттуда. Это ведь он твоего подсек.

Волков сразу же почувствовал в тоне командующего, в кивке этом отголосок каких-то мыслей, которые были, видимо, у него до встречи с Волковым. В них сквозило и презрение к врагу и грусть.

Немец поднял руки к лицу, потер переносицу, как это делают, когда устают глаза, сказал по-русски с небольшим акцентом.

— Хорошо, герр генераль. Я готов повторить.

Командующий зыркнул на Волкова. Но ничего не произнес.

Немец сказал, что его эскадрилья базируется в каком-то естественном углублении, с трех сторон прикрыта холмами, а четвертая — северо-восточная сторона — переходит в степь. Это и есть взлетная полоса. В юго-западном холме — капониры. Там самолеты, старт им дается прямо в капонирах.

Когда немца увели, командующий сказал:

— Эрэсами их! Войди в балку и — прямо под холм! Сколько можешь. Тебя прикроют сверху.

Потом, помолчав, он добавил:

— Чем ты его расшевелил? Он ведь по-русски не говорил.

Волков пожал плечами. И думать больше об этом не стал. А думал он потом лишь о том, что не принесла ему утоления жажды эта встреча с немцем. Врага надо видеть в бою. Только победа над ним даст это удовлетворение.

«Пусть посмотрит, — подумал теперь Волков о Поплавском. — А потом я его спрошу, что он там увидел…»

Поплавский снизился и пошел на одной высоте с чужой машиной, медленно обгоняя ее. Солнце уже задело гребни волн, и они, по-океански громадные, вспухали внизу, словно гигантские, светящиеся изнутри холодным светом пузыри.

…Бомбардировщик летел впритирку к границе. Чужие пилоты не поворачивали голов, он видел их силуэты, потому что солнце просвечивало кабину насквозь.

— Эх и двинул бы я ему, — услышал он яростный голос своего ведомого.

— Прекрати болтовню, — сердито сказал Поплавский.

Пилот чужого бомбардировщика помахал ему рукой. Самолет, резанув по глазам полковника зайчиком с плоскости, резко отвалил влево.

— Пошел ты… — проговорил вслед полковник.

…Истребители, возвращаясь, прошли Дальний привод. Теперь Поплавский мог считать, что он уже дома.

Была видна земля. Он снижался по пять метров в секунду. Земля впереди нарастала, неслась косо снизу навстречу. И еще она чуть покачивалась, оттого что покачивался истребитель.

Далеко впереди на фоне зеленого неба промелькнул и растворился транспортный самолет.

«Нельзя, наверно, прожить две эпохи в авиации, — отчетливо подумал полковник. — А я живу вторую эпоху».

Последняя, почти незаметная дымка, что отделяла истребитель от земли, была преодолена. Открылась темно-серая от тумана полоса с крохотными пятнами луж. Она начиналась там, куда упиралась глиссада снижения самолетов, и дальше неслась и неслась бесконечно. Вышли и встали на замки шасси истребителей, выкатились закрылки. Это словно на мгновение придержало машины в воздухе, они с шелестом и свистом неслись над самым бетоном, осторожно теряя последние сантиметры высоты. И вот уже колеса едва не касаются луж, вот коснулись раз, другой, застреляли под колесами лужи, и брызги жестко ударили по далеко назад отнесенным крыльям и по фюзеляжам самолетов. И дробные удары воды о дюраль были слышны даже сквозь шелест и свист, который сопровождал самолеты в пробеге…

«Ну, сели», — с усталой радостью подумал Волков. И приказал водителю ехать. Он догнал самолеты, когда они еще не закончили своего пробега, а катились по бетонной полосе уступом — один за другим, как сели. Волков поравнялся с головной машиной. Он ехал, не обгоняя истребителя, глядя на кабину, за плексигласом которой мог видеть сейчас неподвижные профили полковника Поплавского и его второго летчика.

…Полковник вылезал из кабины. Он был уже в фуражке, в поношенном комбинезоне с оранжевым спасательным жилетом поверх него. И Волков пошел к нему навстречу.

— Ты знаешь, Поплавский, — сказал он. — Мы с тобой выдержали. И твои ребята выдержали. Хорошие у тебя летчики! А это ЧП, ну, с «Аннушкой», оно не имеет к тебе никакого отношения. Ты понял?

Поплавский слышал его голос сквозь усталость, понимал его слова, но сам мысленно был еще в полете. И от этого он неловко улыбался.

Почти полторы недели ушло у Барышева на то, чтобы получить наконец провозной полет — с этого начинается ввод летчика в строй. Он сдавал полковнику Поплавскому, начальнику штаба и своему комэску (теперь уже своему) Курашеву теорию, «летал» чуть не каждый день по маршрутам на тренажере. В пустыне все заканчивалось быстрее: летчик — не новичок уже, через несколько дней после своего прибытия в часть начинал «входить в строй». Барышев, однако, принимал это как должное. Даже усмехнулся про себя. «Куда ты, удаль прежняя, девалась?»

А между тем наступала осень. Она исподволь подбиралась к аэродрому, к стоянкам — короткая северная осень. И еще несколько дней пропало из-за тумана, который сырыми серыми клочьями придавил аэродром. Потом ударил ветер с океана. Он был холодным и сырым. Кто-то сказал Барышеву, что и зимой здесь будет так же, только выпадет масса снега, и что, в сущности, уже придвинулась зима.