Павел Халов - Иду над океаном

— Вот, полюбуйся. Здесь речь идет о боях на Красной Пресне, — сказала она, протягивая через плечо две полосы гранок. — Уже вторая корректура. Полюбуйся, я там отчеркнула…

Светлана посмотрела оба листка. И не сразу поняла, на что намекает бабушка.

— Ты сравни, сравни. Я же отчеркнула!

И видя, что Светлана не понимает, бабушка повернулась к ней всем своим грузным телом.

— История революции, — твердо сказала она, глядя куда-то мимо Светланы, — принадлежит народу. И необходимо выверить каждую минуту, каждый час, каждый шаг, который сделали ее участники. А издательство, понимаешь, относится — страшно подумать… Раскопали какого-то старика, никто его не знает. Я, например, совершенно не помню его. И другие наши ветераны его не помнят. И он (вот на тебе!) изволит воспоминать.

— По здесь же почти все одинаково!

— Это тебе лишь кажется…

Светлана помолчала, держа в руках верстку, и сказала неожиданно для себя самой:

— Столько лет прошло. Тебе тогда было восемнадцать. И этому, как ты говоришь, старику, столько же. Даже, наверно, больше — он тогда отрядом командовал. Тут написано.

— Я его не помню, — веско проговорила бабушка.

— Но ты ведь тогда была санитаркой совсем в другом районе, бабушка милая…

После небольшой паузы бабушка сказала:

— Ни разу за все годы после революции я не встречала этого имени, только в пятьдесят девятом впервые возникло оно.

Светлана с любопытством посмотрела на нее.

— Ну, а если это неизвестный герой? Сейчас в школах ищут героев. Вдруг он сам нашелся?

— Пока мы всего не проверим — печатать нельзя. Проверим — тогда.

Все, что бабушка говорила, было правильным. Действительно, как можно верить в таких вещах на слово. Но что-то в тоне бабушки, во всем ее облике, в том, как она выговаривала слова, на этот раз насторожило Светлану. Она не знала что, но ей стало чуть-чуть не по себе.

Филологом может быть каждый. Но Светлана не случайно попала на этот факультет, так же не случайно, как это сделала когда-то ее мать. Любовь к русскому языку и литературе в семье была давней. И неизвестно отчего, но Светлане помнились даже предложения из школьной грамматики: «Охотник с рыжей окладистой бородой пробирался сквозь заросли» или «На западе пятиглавый Бештау сияет, как «последняя туча рассеянной бури». Но особенно остро она умела чувствовать, как люди говорят. В языке бабушки, когда она что-нибудь говорила о делах, связанных с историей, с тем, что происходило у них в комитете ветеранов, появлялась какая-то неуловимая жесткость, точно своеобразный акцент. И он казался Светлане нарочитым. Бабушка никогда не жила в Польше, она и родилась где-то под Москвой. Но у нее на маленьком стеллаже стояли книги на польском и польских авторов — Мицкевича, Тувима, Слонимского, Завадского. Бабушка пересмотрела все фильмы студии «Экран», «Кадр» — все, что было можно. И смотрела их еще не дублированными. Но всегда эта стойкость нравилась Светлане, хотя они редко разговаривали так, как сегодня. Пожалуй, о деле бабушка заговорила с нею сегодня впервые.

Светлана отдала гранки и пошла к себе, размышляя об этом. Но ей вспомнился голос Барышева и слова, которые он произносил. Она с первой же фразы почувствовала, как четко и строго говорит он и как совершенно не подбирает слова, а они во фразе держатся прочно, точно вкопанные.

Шел уже одиннадцатый час. И когда в бабушкином кабинете раздался телефонный звонок, Светлана похолодела. У нее едва хватило сил и самообладания, чтобы спокойно откликнуться, когда бабушка позвала ее.

Бабушка сама пришла за ней и посмотрела пристально, прямо в глаза.

— Тебя зовет какой-то капитан, Светлана, — твердо выговорила она. И потом, когда Светлана уже ответила, плохо понимая, что говорит ей Барышев, она снова встретилась с пытливым и настороженным взглядом бабушки.

— Ты уходишь, милочка?

— Да, мне ненадолго.

— Это и есть причина того, что ты так поздно пришла вчера?

Светлана растерянно остановилась посредине гостиной, никак не понимая, что ей нужно сейчас делать.

— Я полагаю, — продолжала бабушка за ее спиной, — было бы проявлением хорошего воспитания и добрых намерений, если бы этот, как его, капитан, пришел сюда и представился сначала. Ты не находишь?

Светлана пожала плечами.

Ан-8, машина не больно торопливая, величественно висела над зеленым океаном на своих чуть приопущенных книзу крыльях в еще более безмерном океане неба. Лишь изредка она скатывалась с чудовищной высоты, почти оттуда, где и днем были заметны звезды, в белесую сентябрьскую дымку, к запахам перезрелых трав и усталой почвы, к тихому и от этого особенно томительному шелесту поблекших уже деревьев по краям незнакомых аэродромов. Барышев вместе со всеми шагал по бетону и траве к КП, а потом в столовую, а когда его экипаж, который уже пролетал в этих местах и которому все это было не в диковинку, отправлялся отдыхать, шел куда-нибудь к реке, к озеру, к ручью и ложился там на спину… И он слышал каждый отдельный шорох, каждый звук, ощущал под собой плотную, прогретую за лето землю. Барышев нес в себе свет. Он чувствовал себя так, точно где-то внутри у него был источник света — вроде лампочки подсветки приборов. Он не писал Светлане, не давал ей радиограмм с борта, хотя было вполне возможно и он даже собирался это сделать где-то за Уральским хребтом, который он видел с высоты так же, как на школьном рельефном глобусе. Но когда он попытался составить текст, то так и просидел над клочком бумаги: не укладывалось в слова все то, что он переживал. Он сидел и видел перед собой ее лицо, ее глаза — серьезные, тревожные, изумленные в одно и то же время.

Ан-8 оторвался от бетона, и тотчас на взлетно-посадочной полосе погасли стартовые огни, и в рассветном небе, каком-то удивительно спокойном, сиренево-зеленом, остались только его бортовые огни. Он их неторопливо нес на консолях крыльев — красный и зеленый. Барышев сидел на жестком кресле у иллюминатора и видел всю эту неповторимую глубину. Ему казалось, что время замерло, и самолет сам замер, и лететь ему еще многие годы. И опять он подумал: «Светлана, это все — Светлана».

Потом он пошел в кабину. Насыщенная рассеянным мерцанием от подсветки приборов, от неба — отсюда было уже видно зарю, — заполненная неповторимой, свойственной только кабинам самолетов рабочей тишиной, которая состоит из шороха, чуть слышного потрескивания, едва ощутимого свиста и запаха нагревшихся приборов, она вернула ему и ощущение времени, и чувство родства с этими людьми, буднично делающими свое дело.

Кабина была громадной. Барышев стоял на ее решетчатом полу, а возле его виска покоились на педалях ноги командира корабля, и Барышеву отсюда были видны только вихорок его светлых волос и мочка уха.