Павел Халов - Иду над океаном

Отец посадил ее на троллейбус и остался на тротуаре, с седой непокрытой головой, решительный и напряженный, каким он был, видимо, всегда. Ему было тяжело с ней расставаться. Он стоял, глубоко засунув руки в карманы плаща, и Светлане сделалось мучительно жалко расставаться с ним. Она видела, что и он постарел за эти минуты — словно набрякли складки на его худом лице и глубже запали глаза. Безотчетно, непонятно отчего, она чувствовала глубочайшее внутреннее сходство отца и Барышева.

И чем дальше она уходила от отца, тем все более глубоким и уверенным становилось это ощущение.

Когда Светлана, открыв своим ключом дверь, вошла к себе, почувствовала с порога: что-то изменилось в привычном запахе квартиры. И у порога на вешалке — мамино легкое пальто и сапожки. А пахло в доме югом.

— Мама… Господи, мама! — крикнула Светлана. И, оставляя следы на паркете, кинулась в гостиную. И в стройной, светловолосой женщине, что шла к ней от окна упругой, иной совершенно походкой, едва узнала маму.

Сначала обнялись. Они обе — одного роста. Светлана уткнулась носом, губами, всем лицом в шею матери — родное все! И только чуть-чуть звучал молодой запах юга — яблок и солнца от маминой кожи, от волос.

— А я, дура, еще и не спешила! А ты уже дома! — бормотала Светлана. — Не написать двух слов и грянуть, словно с облаков!

— Я действительно с облаков. Свет мой ясный, оставалось еще десять дней, а я уже больше не могла… Летел какой-то маленький самолетик до Узловой… И знаешь, даже часу не потеряла на пересадке. Тотчас был большой самолет.

— Как здорово! Как здорово! И такой у меня день сегодня. Волшебный день!

Мать отстранила Светлану и, держа ее за плечи, поглядела прямо в лицо.

— Ты повзрослела…

— Да, мама… И ты…

— Я? — засмеялась мать. — Ты с ума сошла, дочка!

— Прости, мама. Я не то хотела сказать… — И тут она воскликнула: — Мамочка, милая… Да что ж это с тобой?! Тебя там не подменили?!

Лицо матери утратило привычную для Светланы блеклость и припухлость. Оно похудело, кожа, коричневая с белыми полосочками морщин, плотно обтягивала мышцы и скулы. И глаза — какие-то твердые и спокойные, словно она вдруг действительно повзрослела…

Они, не отпуская друг друга, сели на диван. И тут из своей комнаты появилась бабушка.

— Может быть, поздороваешься и со мной, Светлана?

— Прости, бабушка. Здравствуй. Вот мы все и собрались. Все три женщины.

Светлана говорила это, тая одно желание — побыть с матерью вдвоем, она так сейчас любила мать, что слышала, как бьется ее сердце. И боялась, что пройдет это молодое, сильное состояние, которое она увидела в ней. «Боже, до чего же она хороша, — думала Светлана о матери. — Фигура, словно литая, маленькая грудь такая четкая, как у меня. Наверное, отец и полюбил ее такой. Не мог же он, сильный такой… такой настоящий, любить ту рохлю, что еще несколько месяцев назад уезжала на юг!..»

По дороге домой — это подумалось ей сейчас — она не могла мысленно связать двух этих дорогих ей людей воедино. А теперь иначе, как вместе, их и не представляла. Светлана предчувствовала разговор, который должен произойти и которого у них так долго не было. Да пожалуй, не просто долго, а еще никогда.

Бабушка была встревожена всем, что происходило: громкими голосами, помолодевшими лицами, той незримой, но явной дружбой, которая вдруг у нее на глазах возникла между дочерью и матерью. Она понимала, что мешает, и это обижало ее, но ничего сказать бабушка не могла.

Ужинали на кухне. Мать привезла две авоськи апельсинов и яблок, хотя в Москве их продавали на каждом шагу в магазинах, с лотков, просто под открытым небом. Эти были особенные. Они потрясающе пахли. И еще мать привезла вина — какого-то домашнего, в бутыли, оплетенной соломой. Вино было сухое — чуть-чуть с кислинкой. Его можно было выпить целое море. И они пили его из больших бокалов. Оно искрилось, и в каждом бокале рубиновым огнем сияли электрические светильники.

Бабушка только пригубила, сказала:

— Хорошее. — И ушла работать к себе, торжественно неся свою гордую голову.

Светлана осталась с матерью. Поставив локти на стол и подперев пылающие щеки ладонями, она смотрела на мать, почти не отрывая глаз. Мать спросила:

— Ну, как Москва?

— Хочешь — пойдем, и ты сама увидишь.

— Хочу, но тебе рано вставать завтра.

— Один раз можно, мамочка. Пойдем.

Мать лукаво поглядела на Светлану и погрозила загорелым пальцем.

— Пойдем, только тихо.

Оки украдкой, на цыпочках, выбрались в прихожую. На пороге их догнал бабушкин возглас:

— Возьмите с собой ключи. Я не буду вставать.

Они переглянулись, прыснули и, стуча ботиками, сбежали вниз, в дождь.

И разговор сначала у них был бессвязный и счастливый. Светлана держала мать под руку, ощущая, какая это энергичная, холеная и тонкая рука.

Светлана сказала:

— Когда вы встретились с отцом, ты была такая же?

— Не знаю, — помолчав, ответила мать. — Возможно. Я сейчас не знаю. А почему ты об этом спрашиваешь?

Светлана теснее прижалась к ней плечом и не ответила.

— Ты виделась с отцом?

— Да.

— Да ну?

— Сегодня. Он пришел в университет. Я видела его. А потом мы были в Никоновском тупичке.

Она боялась, что у матери испортится настроение. И говорила осторожно. Но мать оставалась ровной, хотя и погрустнела.

— Мы никогда с тобой не говорили об этом, — полувопросительно, не заканчивая фразы, сказала Светлана.

— А сейчас можно говорить и об этом…

— Он красивый, отец, — сказала Светлана. — Ты его любишь?

— Это трудное дело. Я не могу тебе объяснить. Я сама плохо знаю. Но если о любви — нет. Я его уже не люблю.

— Мама, ты такой стала, что, честное слово, без любви не обошлось…

И снова мать молчала. Они вышли тем временем к Садовому кольцу. Дождь опушил им волосы, ресницы и брови. И под ногами на тротуарах стояли рябые от мелких капель и огней лужи. И все Садовое — насколько хватало глаз — было в дожде и в огнях. Капли текли навстречу или стреляли с мокрых капотов и крыш автомобилей.

— Странно, Светка. Любовь должна была сделать меня сильной. Моя любовь и любовь твоего отца. А она обескровила меня…

— Но сейчас ты такая сильная, мама. Сильная и красивая…

— Я люблю другого, дочка, — тихо и серьезно сказала вдруг мать, останавливаясь и освобождая локоть, чтобы взглянуть в лицо дочери.

Раньше Светлане казалось, что она выше матери. Она поймала себя сейчас на том, что с той поры, как стала сознавать себя, относилась к матери, хоть и с нежностью, но снисходительно. Она не отвела глаз. Ей не было больно оттого, что ни отец более не любит мать, ни она больше не любит его. Ложь, которая жила в их доме, убила все, и это очень хорошо, что теперь они оба свободны и сильны. Жалела только, что два таких красивых человека не нашли, не сберегли друг друга. И вдруг она сказала: