Павел Халов - Иду над океаном

— Помнишь, Кулик, что я тебе сказала уже однажды?.. Дурак ты! Вот и все. Храбрый, красивый парень, а дурак. Такая жалость.

Он засопел сбоку, но ничего не ответил. Потом, спустя некоторое время, сказал тихо:

— Эх, жалею. Как я жалею, Ольгуха, что полез тогда. Две бы пользы было: и под нож не попал бы, и тебя бы не встретил.

Она помолчала и вдруг обернулась. Перед ней плыли два огромных синих, переполненных нежностью и болью глаза.

— Полез бы… Ты бы обязательно полез…

— А знаешь, какое море у нас? Это только называется — бухта. А на самом деле — океан… — вдруг сказал он.

— Я город люблю, Саша. Понимаешь, город. И вот странно, прожила почти все свои сознательные годы в городах, а города еще и не видела. Теперь вдруг увидела, точно здесь и родилась… Ты вот поправишься — увидишь сам. Я тебе покажу его. Ну, словом, покажу то, что сама знаю…

И, неизвестно отчего, Ольга рассказала Кулику про себя все, все. Что успела понять сама… О Нельке — как ходила к ней, как еще прежде любили они вдвоем одного парня — Леньку, как Нелька яростно написала его портрет, продолжая любить, словно мстя себе. Об отце, о том, как видела в последний раз его тужурку с орденами, и как гордилась им именно в ту минуту, и как больно ей было тогда, и что, коснувшись пальцами золотой Звездочки на ней, решила, что жить надо самой во всем, нельзя просто присутствовать.

Говорила она негромко и медленно. Несколько раз ей пришлось уходить: укладывала Ирочку, мирила ребятишек в детской комнате, ходила к Людмиле узнать, как там Сашок — помнила о нем. Мальчишка был в трудном, самом трудном состоянии — оживала приглушаемая всеми средствами боль. Это же была страшнейшая рана. Ольга вспомнила ранорасширитель — ведь работали им, раздвинув ребра, деформировав всю грудную клетку…

Но она возвращалась. И Кулик встречал ее горячими огромными синими глазами. И ждал, когда она заговорит снова. А ей самой было нужно, оказывается, однажды высказать вслух все, что случилось с ней, чтобы услышать себя со стороны, как чужую.

Людка не задавала ей вопросов. Людка одобряла ее поступок, ее жизнь. И любила ее Людка — Ольга это знала и чувствовала. Но так и брезжило где-то на дне ее круглых мужских глаз недоумение. Во всяком случае, Ольге казалось, что Людмила для себя держит другое решение. А с Куликом было иначе. С ним она себя почувствовала совершенно открытой, словно обнаженная. Но все-таки она спросила:

— Ты понимаешь, Саша? Ты понимаешь меня?

Кулик в волнении крепко потер волосы.

— Зачем ты спрашиваешь?!

Он не знал, как высказать, насколько глубоко он понимает — до боли где-то внутри. Он сам жил так же — на побережье. Он сам… И море… И общежитие. И эти скальные грунты. Он вспомнил, как работал на склоне с риском опрокинуться в бухту вместе с бульдозером. Как сначала любовался своей удалью, гордился собой, а потом забыл об этом: надо было сделать. И он сделал. И когда шел по поселку и чувствовал на себе восхищенные взгляды, ему было неловко и смешно… Он вспомнил еще и о том, как перегонял бульдозер на семьдесят километров по зимнику в тайге… А сказать этого Ольге не умел. Слов не хватало. И он сказал то, что мог.

— Ты это… Ты, Ольга, прости меня. У меня почему-то всегда получается так… Ну, знаешь, по-идиотски… Прости…

— Что ты, Саша. Мне было не обидно. Ты сильный и очень хороший парень, Саша. Я даже прежде не знала, что такие бывают…

Ей было тихо и легко: выговорилась. И она подумала, что одно открытие такого человека оправдывает ее поступок.

Она помолчала.

— Понимаешь, я хочу работать. Работать! Так случилось, что судьба занесла меня в клинику. Я хотела сначала другого — чего-нибудь яркого, отважного. Ну, романтичного, что ли. Девочка в брючках, среди элегантно-бородатых юношей. Я ведь в клинику шла по безволию. «А, мол, все равно…» А теперь нет. Я вот теперь думаю, о чем мечтала бы девочка в брючках? Забота со всех сторон. Украшать походный быт. О, боже!.. Ну и чушь. Что я им могла бы дать? Что у меня было за душой? Брючки… Сейчас меня отсюда можно только с мясом оторвать. Что бы ни случилось!

Он молчал. Потом сказал:

— Неужели я никогда не поправлюсь?..

— Ерунда. Если будешь делать все, как скажет Минин, поправишься. Не должно же этого быть…

Они опять помолчали. И снова Кулик сказал:

— Ты скажи ему, если надо — пусть еще раз режет. Жить хочу по-настоящему. А ты в гости ко мне приедешь? Ты не подумай… Я тебе море покажу.

— Ладно.

— Что ладно?

— И то, и то. И скажу Минину, и приеду. Я теперь ничего не боюсь. — И она тихо засмеялась…

Волков всю ночь, как остался в своем кабинете на втором этаже дачи, так и просидел там на подоконнике до рассвета. Только один раз ходил в глубину комнаты выключить торшер, вернулся, открыл окно и снова сел на подоконник.

Волков и не помнил, когда бы он еще видел ночь так близко — загородную ночь, ночь — один на один. Попытался было припомнить и не припомнил: были ночи с огнями городов, с людьми, с ревом самолетных турбин, были ночи иные — с Марией, там тоже не было дна, но никогда в его жизни еще не было ночи такой.

Сначала она показалась ему мертвенно тихой и пустынной — он как-то не ощущал тайги и гор, которые всегда живут своей жизнью. Видел только в вышине чуть различимые темные силуэты кедров на фоне темного же и только немного более светлого неба, усыпанного звездами. Небо всегда светлее земли. И на войне он это хорошо знал, потому что когда летал «по-ночному» — старался идти как можно ниже, чтобы «мессеры» не заметили темный силуэт его машины снизу. И все вокруг для него замолчало и замерло, только ночной сентябрьский холодок широко тянул в окно.

А потом вдруг случилось что-то странное — проклюнулся какой-то шорох, и он понял — ночная птица прошла недалеко где-то над вершинами. Потом уже подальше прозвучал ее негромкий, осторожный голос, прозвучал еще, удаляясь. Потом вместе с запахом воды от реки пришел тихий плеск. Волкову подумалось, что этот плеск доносился сюда всегда и просто он не слышал его. Потом отчетливо, непрерывно зашуршала, запоскрипывала, задышала, словно в ней только что народилась жизнь, тайга. И больше не было тишины, и не было отдельно Волкова — грузного генерала на подоконнике второго этажа, — и мира по ту сторону окна. И думать Волков мог теперь как-то неповторимо, необъяснимо широко, просторно, ему казалось, что сейчас, именно сейчас он проникает в суть вещей, в суть отношений его с людьми — и теми, которые остались на полуострове, и теми, которые здесь — с маршалом, наверное, заснувшим уже, с Марией, желанной, горькой и вдруг так неожиданно недоступной, с Наташкой, которая сейчас подъезжает к дому, а скорее всего уже тоже спит, и с Ольгой… Когда он подумал об Ольге, он мысленно произнес ее имя, и больным отдалось в душе, на секунду опять отделив его от ночи, но боль прошла и вновь вернулась внутренняя свобода думать.