Александр Плетнёв - Шахта

— Чего городишь? Кто — вы?..

— Ну кто ж? Вы. Ясно кто! — Загребин пытливо уставился на Михаила. — Вот ты, простил ты меня за то, что я тебя к Караваеву водил за папиросы? Не прости-ил! — протянул, вроде радуясь тому, что не простил. — Мно-о-гих вы моментов не понимали. И теперь не понимаете... Все вы не понимаете, потому и не любите. А я — за правду, за нее... Для вас же, беспонятливых...

— Ну, хва-атит скулить-то, — Михаил сморщился, как от кислого. — И ты туда же, с правдой-то своей... Сорок лет по кабинетам моменты ловишь. Рабочим числился, а хоть кусок угля добыл? Моментщик! Чего ты за правду свою прощения просишь?

— На-гора поднимемся через сорок минут, — со злым удовольствием сообщил Загребин и встал. — Смена мне будет в три...

Михаил, чувствуя страшную усталость, прикрыл глаза. Грезилась степь, такая желанная и недостижимая. Ничего не хотелось ему сейчас, но только бы лежать в прогретой полднем степной траве у родимой своей Чумаковки.

Гулко гукали буферами вагонетки, клацал клетьевой замок, со старческим сипом и кряхтеньем падала из ствола вода, воздушная струя шипела с подвывом, и в этом монотонном шуме голоса откатчиков выделялись чеканно, металлически.

— Дави, дави. Ну! — требовал Федор Лытков.

— Пойдет — не кажилься — досадовал молодой голос. — Оставь пар для старухи!..

— Ну, это... трепло!

— Ла-адно, — нехотя соглашался молодой.

«Гах, гук, ах-х, пши-и-с-с», — убаюкивал шум — и опять голос Лыткова:

— Я, Генка, вчерась Пушкина видал в телевизоре. То — артисты, а это — сам... с царем смело говорил, как я с тобой...

— И царя Николашку видел? — куражился молодой.

— Кати, жеребец! Разнуздался! — обиделся Лытков.

Михаил, по уши закутавшись, выдыхал из себя тепло под спецовку, но не мог одолеть липкого холода и чувствовал сквозь полудрему, как весь стыло шершавится. «Ничего, дождемся... — говорил себе, чувствуя свое нездоровье. — Только бы Загребин больше не цеплялся».

...Когда-то, в нестрогое к технике безопасности время, в шахте курили. Михаил помнил, как выдали на-гора троих обуглившихся проходчиков, взорвавших метан цигаркой, как ревел шахтовый гудок — тогда и такое было; как, уже после похорон, на общешахтовом наряде дед Валентины Андрей Павлович Туров, с силой протягивая в груди силикозные легкие, точно железякой, грохал рукой по дубовой трибуне:

— До коих пор, в бога вас! В железа табашников, в етапы!..

Вскоре, будто отозвавшись на угрозы деда Андрея, сошел сверху закон, строжайше запрещающий курение в шахте. У ствола, при спуске в шахту, поставили табакотрусов из изработавшихся вконец стариков. А толку-то! Тот же дед Андрей сперва взялся круто: ощупает у шахтера карманы, заставит снять каску и, коль чувствует подозрение, требует:

— А ну-ка, расстегни штаны, молодец!

А смена напирает, волнуется — людей сотни, а по графику спуск полчаса длится.

— Ты, старый хрипун! Поищи у бабки!.. — кричали более ярые.

На помощь к деду Андрею прибегал из шахткома Иван Яковлевич Загребин. Деловито и аккуратно, чтоб не замараться о спецовки, продирался в голову очереди, к решетке клети, взбирался на дедову лавку и, махая руками, кричал поверх касок специальным для такой обстановки голосом:

— «Товарищи! Товари-ищи-и! Будьте сознательными! Не нарушайте технику безопасности-и! Ваша жизнь нужна Родине-е!

— В шахту нада-а!..

Задние поджимали передних, те прорывались в клеть потоком.

— Товарищи-и! — вопил Загребин, страдальчески скрещивая руки на груди. Спрыгивая с лавки и подрагивая щеками, уходил возмущенно и обиженно.

— Выполнил приказ? Иди, наверху хвостом помети, — неслось вслед Загребину.

Из-за проверок шахтеры стали опаздывать к месту работы, и шахтовое начальство решило не обыскивать, пустить дело на самосознание да закон, но деды оставались еще торчать у ствола для кое-какой острастки.

Дед Андрей особо строг был к своему зятю: чужих пропускал в клеть, а ему заступал дорогу.

— Папиросы есть? — А сам глазками, как острыми осколками угля, норовил в душу продолбиться.

Михаил тогда еще не курил толком. Стеснялся тещи и жены, а деда побаивался. Дед табака не переносил: «В шахте мало газу — тут еще хапать». Михаила заподозревал с первых его затяжек, заставлял дышать ему прямо в землистый, искрапленный углем нос. Михаил хукал в себя, дед вроде в шутку хватал его за ухо, приказывал:

— Не напрягай пузо, вольней дыши! — Отводил нос, задумчиво глядел в пол, опять нюхал. — Воняет, а чем, пес тебя знает...

На всякий случай, опять же будто шутя, давал по носу щелчка — ногтем, как железной ложкой. Голова Михаила дергалась, из глаз вытряхивались слезы.

— Че дерешься?! — фальшиво обижался Михаил, радуясь тому, что через чесночную со смородинным листом зажевку дед не пронюхал табачного дыма.

— Сма-атри, молодец, прихвачу, бой будет!

И прихватил, да в такое время и таком месте, что и через двадцать лет Михаилу вспоминать неохота. Перед спуском в шахту у ствола дед ладонями, как булыжниками, стал остукивать Михаилу бока, нагоняя страху, добрался до широкого голенища резинового сапога, извлек из-за складок портянки полпачки измятого «Прибоя». Михаилу сперва даже как-то бесшабашно-весело стало: «Вот, мол, какой я смелый». И папиросы он нес в шахту не для себя, а Колыбаеву, тот еще в чистой раздевалке заметался: «Возьми, Мишка». — «Да ты что? Не-ет. Да я и не курю. Нет!» — «Не курю!.. О себе только... — окрысился Колыбаев. — Там же дед твой. Найдет — смолчит». — «Ла-адно, возьму, курец — пухлые уши!..» Шутки-хаханьки. А они, эти шутки, ой, как дорого обошлись, ума подбавили: живи, вспоминай да с законом не балуй: закон не дед Андрей, щелчком по носу не отделаешься. Это Михаил тогда сразу понял по лицу деда: как-то посерело оно вмиг. Дед долго совал папиросы мимо своего кармана, а глаза его мигали растерянно и недоуменно. Шахтеры примолкли, и четко Михаил услыхал:

— Все. Один допрыгался...

— Заткнись! — шикнул кто-то. — Никто не видел ничего!..

Вот тут-то и оборвалось внутри Михаила. Его веселость отлетела. Он так покраснел, что ему казалось, будто в сумрачном приствольном помещении стало светлее от его пылающего лица и весь его позор и преступление и вовсе видны всем.

Дед еще что-то подумал, и тут глаза его стали расширяться, полниться гневом. Он резко откинул плечо да как долбанет Михаила — еле каска удержалась, а голова кругом пошла. Шахтеры — в хохот. Аут, кричат, чистая победа.

Ясно, победителей не судят, а Михаил был кругом виноват. На его беду, тут же появился Загребин.

— Ну вот и поймали! — Вид у Загребина был таким, будто это сделал он, и только он. Одной рукой держал Михаила за рукав, другой требовал у деда Андрея папиросы. — Давай-ка, давай-ка сюда! — приказывал строго, оглядывал перепуганного Михаила, и то ли сочувствовал ему, то ли пугал: — Как же ты, а?.. Ведь загремишь под новый закон годика на три. Себя не жалеешь — о родителях бы подумал...