Николай Плевако - Полнолуние

«Может быть, действительно Лида звонила из Москвы?»— подумал он. Но почему Лида? Глупо! Прошло три года, он уже забыл, когда получил от нее последнее письмо… письмо… письмо в голубом конверте… на поезде… ноль — девяносто пять… что «ноль — девяносто пять?» Ах да, шестьдесят семь — ноль — девяносто пять — Лидин телефон. Но при чем здесь Лида, когда это Елена?.. «Вы Елена Сайкина? Странно! Я тоже из Таврического, но что-то не припоминаю синеглазую Елену». «Я вас тоже не помню. Вы чьи? Бородины? Так вы, наверное, и есть тот самый Василь, враг традиций… Ха-ха! Куда же вы бежите? Я вас обманула. Я вовсе не Елена, я Лида!..»

Бородин бежал по солнечной степи за женщиной в голубой легкой косынке и никак не мог ее настигнуть. Только приблизится, протянет руку, а она сразу же рванется вперед на целый километр. Тогда он понял, что женщина не идет, а летит, что это не Елена и не Лида и что это хотя и происходит сейчас, но время какое-то иное…

И снова, будто от толчка в бок, проснулся. Широко открытыми глазами он смотрел в темноту н мысленно ставил рядом два женских лица, закрывал глаза и вглядывался, вглядывался, пытаясь найти между ними общее, и находил, как ему казалось, и терялся в догадках.

«Неужели прошлое будет всегда тревожить меня, напоминая о себе то тем, то другим? Куда от него деться?» — думал он, поворачиваясь в кровати на правый бок, на котором скорее засыпал.

«Что же я никак не засну? Давно со мною такого не было. А все из-за Елены! Почему вдруг взбрело мне в голову, что она похожа на Лиду? Столько прошло времени, черты Лиды уже наполовину стерлись в моей памяти, а фотографии нет, чтобы проверить. Может быть, у кого-нибудь в хуторе хранится? Вряд ли. Лида была сирота… сирота… как и Елена. Надо спать! Что я в конце концов! В последнее время вроде избавился от бессонницы, спал нормально, семь-восемь часов, но вот стоило поволноваться…» Но чем больше Бородин думал о сне, тем дальше он бежал от него.

«В какой-то период своей жизни нужно вернуться к истокам, — размышлял он, словно кому-то возражая. — Хорошо видно не только сверху. Иногда снизу виднее…» И перед глазами возникло подворье, которое он вчера посетил.

Кое-где из земли выступал каменный фундамент: на этом месте был когда-то дом. Да, был, точно был. Вон там, у водостока, стояла ослизлая бочка с протухшей дождевой водой, и в зеленой глубине вертелись головастики, похожие на запятые. Посреди двора, под древней грушей, был глубокий колодец. Когда доставали воду, по-стариковски скрипел гладкий надтреснутый валик, потертый железной цепью. До чего же отчетливо врезалась в память каждая подробность! На месте колодца осталась лишь забросанная мусором яма. По вечерам на крыльце перед утоптанной площадкой, куда курам высыпали корм, рядом с грядкой красных маков, огороженных сухими колючками, любил сидеть отец. Это был неразговорчивый, медлительный и мудрый старик. То ли он наблюдал за неприхотливой жизнью на пятачке, то ли был погружен в раздумья о прожитом… И в семье, и в колхозе к каждому его слову прислушивались. Отец был из зажиточной семьи, но в гражданскую войну ушел к красным. В первые же годы советской власти передал свое движимое и недвижимое имущество вместе с ветряком коммуне, был председателем сельсовета, гонялся за бандитами, и бандиты его не забывали… Мать рассказывала: однажды поздно ночью забарабанили в окно. Отец откинул занавеску и отшатнулся. На него в упор через стекло смотрел атаман разгромленной неделю назад шайки, хуторской кулак Мишка Отченашенко. На шее у него висел обрез. Верст пятьдесят отец тогда преследовал атамана, но не настиг: беглец затерялся где-то в степных буераках.

— Открой, Никандр, хочу с тобой побалакать, — донеслось со двора.

— Не открывай! — всполошилась мать. — Порублят. Он не один… Я скажу, что тебя нет дома.

— Не бойся, не трону. Открой, — настойчиво требовал голос снаружи.

— Нету его… Уехал в город! — крикнула мать.

— Не ври. Знаю, что дома. Сдумает бежать, так я его быстро настигну. Слухай, Никандр, просю по-хорошему. Нужно мне с тобой по душам побалакать.

Отец подошел к двери, отстранив напуганную бледную мать. Загремел засов. В комнату ввалился здоровенный круглолицый парень с засохшим кровоподтеком на щеке, обтрепанный, грязный, распространяя по комнате острый запах давно не мытого тела. Видно, не сладко жилось в бандитах. Дрожащей рукой мать зажгла лампу. Отец, стоя у печи, пристально смотрел на Мишку Отченашенко. Атаман сел на лавку, положил под руку обрез, простуженно откашлялся.

— Принеси что-нибудь повечерять, хозяйка.

Мать, суетясь, положила перед ним краюху хлеба, кусок сала, налила из кувшина в алюминиевую кружку молока. Кувшин оставила на столе.

— Небось самогонка есть, — сказал Отченашенко, усмехнувшись. — Ты мне налей чарку.

Выпив, он не спеша, но с жадностью проголодавшегося человека принялся за еду. Немного погодя, судорожно глотая плохо пережеванный кусок, сказал:

— Ты, председатель, за мной гнался, не догнал, а я сам к тебе пришел. Бери. Выдавай советской власти.

Отец молчал.

— Или, может, мне самому сдаться? Прийти, упасть в ноги, попросить пощады? — продолжал Отченашенко, зло щуря маленькие глазки.

— Давно пора, — сказал отец.

— Много грехов за мной. В расход пустят. Лучше волком по степи рыскать, зубами клацать с голодухи, да вольному.

— Долго не намотаешься.

— Сколько духу хватит… Не подходи с этого боку! — гаркнул Отченашенко, хватаясь за обрез, когда мать потянулась к столу убрать пустой кувшин.

— Христос с тобой! Не подхожу, не подхожу, — мать попятилась, замахала обеими руками. Отец у печи отвернулся, пряча в усах улыбку.

— Чего лыбишься? — сверкнул на него глазами атаман и встал из-за стола. Он взял обрез наперевес, щелкнул затвором. Отец побледнел. Мать упала на колени:

— Не сироти детей. Не принимай на свою душу еще один грех. Она и так у тебя черная…

— Тю, дура, разревелась… На что мне твой председатель сдался. Нехай его черти возьмут. Принеси мне буханку хлеба и сала. Да живей!

Мать проворно исполнила приказание. Атаман, не опуская обреза, говорил:

— Заверни в полотенце. Добре. А теперь положи мне в сумку… Добре. Ну, хозяева, спасибо за вечерю. Не поминайте лихом. Извиняйте. Я пошел. Что же ты мне посоветуешь, Никандр Яковлевич?

Он стоял уже у двери. Отец словно прирос к печке.

— Думаешь, не расстреляют, если приду с повинной?

— Я тебе уже говорил, — коротко, сквозь зубы выцедил отец.

— Брешете вы все… Ладно. Я вот чего к тебе. Присмотри за племяшком Филькой. Батьку его зарубили-таки красные, настигли у Джурака в камышах… У-у-у-у! Ладно, ладно, не об этом сейчас речь. Присмотришь за племяшком?