Николай Плевако - Полнолуние

— Сейчас тебе капут. Пук, пук, — сказал унтер-офицер и кивнул на смущенного рыжего солдата. Товарищи подшучивали над ним, разделывая овец.

«Надо было задушить долговязого черта. На душе было бы легче, — подумал Парфен Иосифович с тоской. — А то ведь впрямь расстреляют».

— Не боишься? Нет? — крикнул унтер-офицер и расхохотался. — Храбрый, здоровый работник!

Прихватив с собой туши, солдаты укатили на мотоциклах. Первое нашествие закончилось благополучно. Парфену Иосифовичу и овец уже было не жалко, столько перенес страху! Только на этом беды не кончились. Через хутор повалили отступающие вражеские части, и того же дня ночью стукнула калитка, заскрипели промерзшие доски крыльца. Парфен Иосифович подошел к окну. Снова солдаты!

— Филипп, — позвал он шепотом. — Беги в кладовку.

Сайкин прытко, не одеваясь, прихватив с собой одеяло, метнулся в чулан за печью.

На кровати встрепенулся Отченашенко:

— Кто там?

Парфен Иосифович отодвинул вовсю прыгавший засов. Кружок света карманной батареи выхватил из темноты заспанного Отченашенко на кровати в нижней рубашке и брюках галифе, с завязанными тесемками на щиколотках. Опухшие глаза жмурились от яркого прямого света.

— Что за человек? — спросил вошедший по-русски. Это был унтер-офицер с пистолетом в черной кобуре на животе. Двое солдат с автоматами выглядывали из-за его спины.

— Полицай, бывший здешний атаман, — живо сообщил Парфен Иосифович.

— Фамилия?

— Отченашенко.

Но, видно, свой допрос унтер-офицер делал для порядка. Ему нужно было что-то другое. Он хорошо говорил по-русски, и Парфен Иосифович подумал, что, наверное, толмач.

— Есть девушка? — вдруг грубо взял он хозяина за грудки и притянул к себе.

— Какая девушка?

— Обыкновенная, русская…

— Господи помилуй! Что вы! Нету у меня никакой девушки!

«Неужели кто-нибудь взболтнул про Варвару?» — подумал Парфен Иосифович, теряясь в догадках. Десятилетнюю племянницу он отвез в соседний хутор к родственнику подальше от большой дороги.

— Хорошо! — Унтер-офицер так пристально посмотрел на Парфена Иосифовича, что у того подкосились ноги и он ясно представил себя закоченевшего, с раскроенным черепом, в луже крови на снегу. Таких мертвецов ему довелось повидать немало.

— Собирайся! — сказал унтер-офицер.

— Зачем?

— Будешь искать нам девочка.

— Девочка есть у кума, — сказал, усмехаясь, Отченашенко. — Он знает где.

— У кума? — быстро переспросил унтер-офицер.

— Ддда… — сквозь зубы ответил Парфен Иосифович и сел на табуретку, ссутулился, поник головой.

Унтер-офицер что-то сказал двум дюжим солдатам, они подхватили Парфена Иосифовича, набросили ему на плечи овчинный кожух, подтолкнули к двери, и он повел солдат к хате Бородина, с которым выпил не одну рюмку за товарищество и дружбу.

Сайкин, как только захлопнулась дверь, вылез из кладовой и поспешно стал одеваться.

— Ты куда? — спросил Отченашенко, доедая у стола оставшиеся в миске после ужина холодные вареники. Вид у него был равнодушный, случившееся его нисколько не волновало. Тускло светила стеклянная лампа с хорошо видным фитилем, плавающим в керосине, с насунутой на разбитое стекло трубкой из газеты, уже сильно подпаленной и трухлявой. На потолке от лампы лежал зыбкий светлый круг, похожий на сияние вокруг головы святого. И Отченашенко в нижней грязной рубахе, и эта лампа с подпаленной газетной трубкой, и давно не метенная комната с горкой мусора и пепла у печи, да и весь сиротский хутор, поразивший Сайкина своим унылым видом, когда он вошел в него, вызывали тягостное ощущение бесприютности. Оно не оставляло Сайкина с первого дня возвращения в родные места. И жизнь другая, какая-то серая, унылая, и люди серые, приниженные, словно брошенные на произвол судьбы и смирившиеся со своей участью.

— Куда, куда ты? — повысил голос Отченашенко, поворачиваясь к племяннику и глядя на него с недоумением. Сайкин, уже в шинели, торопился и никак не попадал левой рукой в рукав. Он наконец надел шинель, затянулся ремнем. Из сеней крикнул:

— Опережу. Я их опережу!

— Да зачем это тебе нужно? — Отченашенко хотел было встать из-за стола, но снова сел, покачал головой и взял последний вареник, поелозил им по дну миски, собирая остатки масла, поднес ко рту. — Дура… Прибьют!

Покончив с варениками, он еще раз ерзнул указательным пальцем по миске и сунул в рот, облизывая.

Сайкин прокрался к дому Бородина со стороны огородов, заглянул в комнаты, но на окна осел густой имей — ничего не разглядеть. Он застучал сапогом в дверь, поглядывая вдоль улицы: вот-вот должны появиться из-за угла солдаты с Парфеном Иосифовичем. Дверь сразу же открылась. За ней стоял хозяин. Поверх его плеча Сайкин увидел в глубине комнаты жавшуюся к печи хмурую, с холодком во взгляде Лиду. Дальше, дальше она отчуждалась, и с каждой новой встречей это было заметнее. И хутор изменился, и люди стали неузнаваемые, да и на Сайкина все смотрели, как на чужака, наверное гадая, откуда он взялся, почему в хуторе, что ему нужно. Он читал эти вопросы и в глазах насупленного, неторопливого хозяина.

— Чего тебе, Филипп?

— Немцы к вам идут.

Хозяин побледнел и не закрывал дверь. В хату хлынул холодный воздух, застелился по-над полом клубами пара. Лида стащила с кровати одеяло, прикрылась до шеи. Сайкин кивнул на нее:

— Пусть собирается. Спрячу в такое место — не найдут.

— Никуда я с ним не пойду! — заупрямилась Лида и села на кровать.

— Сию минуту здесь будут. Верно говорю. Мой дядя направил, а ведет их Парфен Иосифович. Силком заставили. Вы хоть ей скажите, Никандр Яковлевич. Погибнет зазря. А я ее в такое место отведу — в жизни не найдут. — Он осмотрел комнату, увидел на лавке брошенный овчинный тулуп, схватил, подбежал к Лиде:

— Одевайся быстрей!

Хозяин уже не раз прятал девушку от вражеских солдат, которые следовали через хутор. Прежние степняков не трогали, говорят, такое было указание, а от этих, удирающих, обозленных, всего можно было ждать. Поэтому без дальних слов он взял с печи валенки и бросил Лиде к ногам:

— Иди!

— Не пойду я с ним никуда!

Заплакала девочка. Лида подхватила ее на руки и заходила по комнате, прижимая к груди и успокаивая. Хозяйка отобрала внучку:

— Иди. Я ее поберегу.

Лида с неохотой сунула босые ноги в валенки, позволила надеть на себя тулуп. Во дворе Сайкин пустился бегом, увлекая Лиду к пустой хате садовника.

Беженок в ней уже не было: то ли попрятались от солдат, то ли ушли от беды подальше в соседний отшибный хутор Веселый. Комнаты настыли, и Сайкин подсадил Лиду на русскую печь: она была еще теплой. Осмотрел углы — ни соломы, ни кизяков. В шинели, наспех надетой на нижнюю рубашку, было зябко. Сайкин походил по комнатам, помахал руками и тоже полез на печку.