Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний

— Осторожно! Осторожно!

На виду у этих людей не так ей холодно было и не так тяжело плавать в кольчуге своей. Баграми Данилец и Коврига подводили бревна к плоту, а Прося, не вылезая из воды, связывала их лозой и проволокой, раня руки о что-то острое, колючее или шершавое. Она едва поспевала связывать толстые, мокрые, голенастые бревна, а тут подводили багром еще одно бревнышко, и руки вновь натыкались на что-то колючее или шершавое, и она торопилась, торопилась, и ей вспоминалось почему-то некстати про Миколку, который в немецкой форме оказался на плотах и не позволил угнать на чужбину полесские сосны…

Ближние бревна были уже скреплены, а несколько дальних совсем отошли от плота, и Прося в три-четыре гребка оказалась уже возле них и поочередно принялась подталкивать каждое бревно к плоту, к людям, к десятилетнему плотогону с поднятой высоко головешкой, бросающей в ночь пламенные бенгальские искры.

Когда все бревна вновь тесно стали одно к другому, они почувствовала, что сейчас или утонет, или взберется на плот, и сил взобраться на плот не хватило, сорвалась она в воду, окунулась и, вздохнув почти восторженно, уцепилась за лапу Антона Ковриги и лишь тогда вползла на плот.

И как еще хватило сил тут же подняться и пойти к палатке? Наверное, лишь потому, что все плотогоны шагнули туда. Куда вел их Павлик, перекидывавший из руки в руку головешку, от которой пахло вареной смолою…

Из палатки, из потемок, она различала, переодеваясь, огни теплохода или буксира, шедшего следом за плотами, одною речной дорогой, различала, как пляшет отблеск головешки на сплоченных бревнах, как сильно пахнет кипящей смолкой.

— Ну, девка! Сиганула в воду… — пробурчал совсем рядом, за пологом палатки, Данилец, и в голосе его послышалось не то восхищение, не то растерянность.

Она замолкла, надеясь услышать корявую речь Антона, да тут же поняла, что Антон уже управляет плотами у греби, и вновь зашуршала сухой, спасительно облегающей тело одеждой. Можно было и не отвечать Данильцу, можно было утешаться его ворчанием, да только ей, лихорадочно застегивавшей теплые пуговки сухой одежды, вдруг померещилось, что старый плотогон даже теперь, когда она бросилась спасать плот, все еще недоволен ею и ворчит, по-прежнему ворчит. И тогда, мучаясь этим недоверием, этим непониманием старого человека, стала прерывисто, унимая озноб, и потому надрывно твердить из палатки:

— Да как же вы, дядька Данилец, осмелились такое? Мол, не любит Проська реку. У нас же все родичи на реке: одни за бакенами смотрит, другой на помощника капитана учится… А дед Миколка! Это же тот партизан Миколка, про которого вы говорили… это ж тот Миколка мой дед! Мой дед. И плоты от немцев отбил — мне про это в хате нашей говорили… Мой дед.

И пока она так убеждала, сама не понимая, почему так легко слетела с ее остывших губ неправда, выдумка, увлекательная ложь про деда Миколку, там, за пологом палатки, слышалось сопеньице Данильца, шаркающий звук спички о коробок, и вот уже вроде прибавилось света на бревнах плота перед узким проемом палатки.

«Фонарь нашли и зажгли! — догадалась она и тут же удивилась: — Чего это я про деда Миколку, про того партизана?..»

И тут как раз с фонарем, освещая свое узкое, серповидными морщинами изрезанное лицо и слепыми от этого близкого фонаря, мутными глазами глядя перед собою, сунулся было в палатку Данилец и таинственным хриплым голосом сказал:

— Слухай, внучка. Той Миколка — это я. И никому про это. Никому! А если хочешь, чтоб родичем был твоим, то нехай так… А чего ты про Миколку, внучка? Я и так бачу — плаваешь ты отважно…

И, наверное, потому, что ничего он не видел и не слышал в ответ в освещенной палатке, он тотчас же исчез, и закачался фонарь в его руке, и Прося все следила за этим фонарем, пока его не поставили где-то у рулевого бревна.

«Чего это я про Миколку набрехала? — поразилась она нечаянной, ознобом, лихорадкой подсказанной выдумке. — Разве мой батька не смотрит за бакенами, разве мой брат не учится в Гомеле на помощника капитана, разве я сама не люблю Припять? Тоже придумала! Я же тут, на плотах, кухарка, я же, можно сказать, сестра этим людям».

Обиженная на себя за выдумку, за ложь и воодушевленная впервые пришедшей мыслью, что она своя на реке, что она сестра плотогонов, Прося глядела, как опять подняли фонарь, как закачался фонарь широко, с размахом, точно его кидало ветром взад-вперед. И по тому, как высоко держали фонарь, она угадала в приближающемся человеке Антона и уже твердо сказала себе, что не уйдет никогда с плотов из-за Антона, не останется без реки, без работы на реке, без костров, без ночлегов на реке, на идущих плотах, а лишит этого дерзкого человека всяких надежд и заставит его видеть в ней сестру.

— Ну, ты как тут? Обсохла? — спросил с усмешкой Коврига, съежившимися на свету медвежьими глазами поглядывая на нее и протягивая руку, точно вновь готовясь помочь ей взобраться на плот.

Она сидела вполоборота к нему и нарочито отряхивалась так, чтобы в лицо ему летели брызги с волос.

© Издательство «Советский писатель», «Трава окраин», 1981.

Дамы, девушки, скандальные тетки Жучицы! Если вам не хочется встречаться с вздорным человеком, то вы обойдете стороной заносчивого портного Шумова, носящего выцветшие брюки высоко застегнутыми, повыше живота, чуть ли не на груди стянутыми узеньким ремнем, и обойдете часового мастера Фомина-Малина, самодеятельного композитора, курчавого сочинителя песен, и сапожника, и столяра, и скорняка, и кого-нибудь еще. Всеми мастерами сможете вы пренебречь и как-нибудь выйдете из положения, а только не миновать вам того, кто каждый день поставляет на ваш стол филейную говядину, бараньи фиолетовые почки, свиные стеариновые рульки, — нет, не миновать вам утреннего базара и очереди вдоль оцинкованного стола под прогнувшимся навесом, где по ошкуренным тушам хоть изучай анатомию скота. Будьте спокойны, дамы, девушки, скандальные тетки Жучицы, не заискивайте перед мясником и не дерите глотку, не плачьте и не взывайте к справедливости: всем будет лучший кусок насущного.

Иногда Иван Кушнарчик именно таким ироническим обращением начинал успокаивать гудящую, тесную толпу волнующихся женщин: «Дамы, девушки и скандальные тетки Жучицы!» И если юмор находил отзыв у горожанок, если очередь принималась шутливо дознаваться, кто же здесь дамы, а кто сварливые тетеньки, то Кушнарчик доброжелательным взглядом обводил хозяек в летних платьицах, с обнаженными до плеч руками, то худыми и плоскими, как весла, то по-спортивному мускулистыми, снимал белоснежный колпак и утирал бритую голову, а затем рубил и предлагал каждой самое лучшее. Много он пожил на свете, кочуя из одного городка в другой, многого навидался и вынес для себя главный жизненный принцип: утоли человека добром, утоли даже крикуна, скандалиста, обидчика, помоги даже самому мрачному человеку посветлеть, отойти душою, обрести равновесие.