Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний

Мне и теперь, на ночном Кутузовском проспекте, показалось, будто я еще никакой великой музыки не знаю, будто живу бедной послевоенной жизнью, одухотворяемой выступлениями Художественного Свиста, и я лишь теперь понял, какое чудо творил Художественный Свист в ту давнюю пору, как он веселил людей и отвлекал их от бесконечных забот и дурных мыслей.

Хотя и понимал я, что надо сидеть незаметно, не гипнотизировать человека взглядом, чтобы он вдруг не взглянул мне в лицо и чтобы продлились чудные ночные мгновения, когда можно исподтишка подглядывать за своей юностью, а все-таки я не мог смотреть в сторону, я слушал и смотрел, я удивлялся, какой он все тот же, постаревший этот юноша.

Прервав мелодию, Художественный Свист вдруг посмотрел на меня желудевыми глазами самого нежного приятеля, поприветствовал меня, без особого энтузиазма сказал, что очень рад меня видеть в Москве, а заодно добавил, что немного посидит со мною ночью на проспекте, пока не вздумается ему идти на Киевский вокзал и садиться в поезд.

Так естественно, без вопля радости, узнал он меня, так естественно продолжил разговор, словно бы окончившийся вчера, вчера — двадцать пять лет назад! И я, желая тоже оставаться там, в юности, прикоснулся и Художественному Свисту:

— Знаешь, продолжай эту мелодию, не слышал я этой мелодии, не слышал я ее раньше, ты продолжай, продолжай!

Вернув таким заклинанием этого гостя в годы юности, я все же успел заметить, что его толстые ногти подернуты несмываемым налетом гуталина, что ли, этакой едва уловимой черной плесенью, характерной для рук всех сапожников, а еще его ногти хранили следы, полосы тонкие от острого ножа, а еще был Художественный Свист из династии жучицких сапожников и еще в юности унаследовал семейную профессию, став учеником у своего отца, — и так я все же невольно узнал о том, какой главный удел в жизни Художественного Свиста. Хотя мне сейчас вовсе не нужно было знать этого: долой положение, профессию, а да здравствует неразменная золотая монетка юности.

— Нет, я тебе скажу, — возразил и сам Художественный Свист, не пожелав оставаться безымянным певцом нашей юности, — я тебе скажу: зарабатываю прилично. И дети мои уже зарабатывают. Ты знаешь, сколько у меня детей? — ласково спросил он у меня, так что даже во тьме засияли его желудевые глаза, и он принялся как будто окликать отсюда, из Москвы, оставшихся в Жучице детей, называя их по именам и загибая пальцы одной руки, другой руки. — Но дело не в этом! — прервал он себя с непонятной мне гордостью. — Все они тоже в самодеятельности. Свистеть я им запретил, конечно. Но они пляшут, читают, поют. А я так и остался в Жучице Художественным Свистом…

Что-то очень щемящее, незнакомое, удалое одновременно принялся он насвистывать, и я запоздало воскликнул:

— Ведь ты тот самый Художественный Свист. Ты для меня радость юности. И не будем о дальнейшем!

Глядя на ртутный блеск фонарей, на слепые окна, замурованные тьмою ночи, на редкие светлые окна и наблюдая за ночным движением по проспекту, за тем, как ярко светящийся, словно бы весь празднично иллюминированный пустой автобус-экспресс мчится в окружении легковых автомобилей, я слушал гостя и вспоминал, как раньше собирался нарядный люд в единственном в Жучице Доме культуры, в громадном зале с похожей на огромную грушу люстрой, как пахло дразняще духами, помадой, пудрой, как блестели глаза у всех, получивших такую необыкновенную возможность появиться в самом лучшем платье и сразу увидеть многих горожан, так сказать, весь цвет Жучицы. И как мы, мальчишки, забиравшиеся в закутки зала, наслаждались искусством наших, жучицких людей, видели с ликованием, как после танцевального номера ни деревянной некрашеной сцене пыль встает неким маревом, и дожидались зенита долгого концерта — появления прославленного жучицкого маэстро, любовно прозванного Художественным Свистом. А он, мастер, выходил в своем коричневом габардиновом костюме, принадлежавшем раньше, еще до войны, его малорослому, шупленькому отцу и подаренном его отцом талантливому сыну, кланялся в пояс ликующей публике, серое его лицо становилось пепельным от волнения, он иногда делал лишнее движение, приглаживая волосы, и без того лежащие ровно и выдающие блеск бриолина. Но вот ликование зала, прибой восторга утихнет — и в душистом воздухе зала раздадутся первые чарующие трели вундеркинда…

Я и сейчас, через четверть века, слушал приятную мелодию, меня и сейчас, через четверть века, не смущал подобный сценический жанр — художественный свист.

Да, а как мы встречали всей Жучицей нашего юного маэстро, когда узнали, что он признан и в Гомеле на областном смотре самодеятельности! К вечеру, после работы, повалили на вокзал чуть ли не все жучицкие. Ведь маленькие города непременно стремятся иметь своего кумира. А в ту пору еще не могла Жучица набить себе цену какой-нибудь известной личностью, и Жучица носила на руках юное чудо — маэстро по прозванию Художественный Свист.

Да, вся Жучица метнулась тогда на вокзал. Мальчишки даже взобрались на тополя, чтобы первыми увидеть поезд, приближающийся к верстовому мосту через Днепр, к Жучице. Эта оживленная, гудящая толпа так волновалась, точно встречала не сына сапожника, а какого-нибудь олимпийца. И тут вдруг весть: Художественный Свист отправился из Гомеля автобусом. Толпа рванулась на Вокзальную улицу и дальше, дальше, и заклубилась пыль, встала пыль воздушной рекою, потому что автобусная станция находилась в центре города, довольно далеко от вокзала. Взмыленные, потные, похожие на помешанных обожатели жучицкого таланта примчались к автобусной станции, запрудили все перекрестки, отвоевав даже пустующую к вечеру часть рынка, а потом, когда победитель смотра все же вернулся в свою Жучицу не на автобусе, а на легковом автомобиле «Победа», — вся легковушка оказалась осыпанной не цветами, а людьми.

— Послушай, — прервал я незнакомую мелодию, — а почему ты в основном насвистывал раньше неаполитанские песни, разные легкомысленные песенки?

— Песенки? — сердито подхватил маэстро, и, как мне показалось, посмотрел на меня с коварством во взгляде: — Легкомысленные песенки, говоришь? Сначала я и сам не знал, почему неаполитанские романсы, почему арии из оперетт. А потом, когда у меня стали появляться дети… — Он опять устроил семейную перекличку на Кутузовском проспекте. — Значит, потом, когда у меня стали дети появляться и когда я уже знал, что Маша от меня не уйдет, не изменит мне, никому она не нужна с моими детьми, а только мне… Так вот! Так вот: потом я понял, что всю жизнь свищу про любовь. Все неаполитанские, все арии — все же это про любовь! И потому так нужно людям…