Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний

— Ну вот: зовут больные. Бегу! — И она, еще два раза пожав его руку, пошла к двери, оставила эту руку его в тепле.

Пока она ехала в электричке, возвращаясь домой, на свою зимнюю дачу, все покачивался в ее воображении, покачивался меж небом и землей тот тесный балкончик а Варсонофьевском переулке и появлялся под балкончиком юный Журанов, с такими густыми, распадающимися на обе стороны волосами. Не совсем верилось, что тот юный, улыбающийся Журанов и нынешний, переживший операцию и переживающий семейную катастрофу Журанов — один и тот же человек, и пускай бы не было такого стечения обстоятельств, пускай бы не знала она его неудач. Ванда Константиновна словно бы чувствовала перед ним свою вину в том, что у нее все благополучно, что муж и сын такие друзья, что ей больше всего на свете нравится, как они играют в бадминтон. Когда они выходят с ракетками на поляну перед домом, для нее наступает та прекрасная минута, ради которой, кажется, и живешь. И вот глядишь, как муж перехватывает ракеткой волан, а Валерик в прыжке посылает перистый мячик круто вверх, — и вот глядишь на них, молодых, и никаких тревог нет, и верится, что еще долго будет в жизни вот так спокойно.

Тот балкончик в Варсонофьевском переулке она вспоминала теперь лишь изредка, и вспоминала с удивлением, что вот теперь так совпала ее жизнь с любимым человеком, с мужем, а тогда, когда выскакивала она на балкончик, едва заслыша звон стекла, — тогда все могло повернуться по-иному, если бы юный Журанов не ушел в армию. Ах, как она трудно коротала тогда свои дни, как дожидалась вечернего стука камешка о стекло, как бежала к нему вниз, в переулок, и просила, чтобы он обязательно тоже попробовал мороженого, съел хотя бы вафельное донышко, и как потом она хотела поскорее уснуть, проспать ночь, как-нибудь скоротать время до следующего стука камешка о стекло!

Ванда Константиновна говорила Журанову ночью неправду, лишь предполагая согласие мужа и сына видеть у себя дома гостя, и теперь, утром, когда оба в настроении, даже лучше сказать им про гостя. И она вошла в дом именно с желанием сказать сразу же, но все-таки, едва вошла, бледная от бессонного ночного дежурства, пристально посмотрела на мужа, определяя его настроение, и вышедший на ее шаги муж, в свитере, с руками в карманах, взглянул на нее так, словно извинялся, что он спал, а она не спала. А прошмыгнувший мимо нее в свою комнату гибкий Валерик, с мокрыми от мытья бровями, с мокрыми волосами, поприветствовал:

— Здрасьте вам!

И затем, как только Валерик появился опять, утертый, свеженький, с порозовевшими щеками, она стала говорить, как будто между прочим, про Журанова и что пускай он будет их гостем.

И если бы муж при этих словах не сделал неосторожного движения, как бы приоткрыв перед будущим гостем дверь в комнату Валерика, если бы не заметили этого она и Валерик, то Валерик, может быть, и согласился бы тоже, что-нибудь веселенькое бросил бы при этом, а так он запротестовал с обиженным видом:

— Да знаю я этих гостей — все разговоры, разговоры, а уйти от разговоров неприлично, человек не поймет, что первый курс — это несноснее пятого курса: пуды книг перевернуть надо. Мозоли на пальчиках появятся! На самых подушечках пальчиков мозоли — представляете?

Она вспомнила на миг прошлую ночь, как утешала Журанова и как он признавался от благодарности ей в любви, в особенной, братской любви, и она уже знала наверняка, что Журанов будет гостем, а эти брюзгливые слова Валерика до того разгневали ее, что она обронила неожиданно даже для себя:

— А если хотите знать, это моя первая любовь!

Муж не стронулся с места, все так и стоял, засунув руки в карманы, то ли щурясь, то ли улыбаясь, и про тот балкончик в Варсонофьевском переулке, про тот стук камешков о стекло ему хорошо было известно, он и сам, наверное, воображал не раз ее юность, ее руки, ловящие мороженое, ее испуганно-счастливые глаза, и, воображая далекий ее день, оставался спокоен.

Зато Валерик произнес в тихом восторге:

— Ай да наша мама! Нет, папа, ты послушай, это жутко интересно, это же кино!

И он даже, подсев к столу, подпер щеку ладонью, не мигая смотрел красивыми серыми глазами, то ли не веря ей, то ли притворяясь, что не верит.

— В таком случае совсем неразумно звать в свой дом, — наставительно произнес Валерик, гася смешок в своих красивых глазах. — Правда, папа?

— Какой же ты, Валерик, — грустью сказала Ванда Константиновна, уже опять возвращаясь мысленно на тот балкончик и взглядом умудренного человека окидывая с того балкончика все прожитое, все зыбкое, неустойчивое, отмеченное не только радостью, но и болью, разочарованием. — Человек теперь в таком состоянии, что готов никому не верить, ни во что и никому, а был он добрый, я же помню, и неужели нельзя, чтоб он опять поверил?

— Нет, мама, ради бога, не считай меня такой скотиной, — уже всерьез возмутился Валерик, мгновенно уловив, конечно же, ту досаду в ее голосе, ту раздражительность. — Я хоть сейчас могу освободить свою келью, перейду в зал. Я же соображаю пока, что гостю удобнее в отдельной комнате, а я и так обойдусь. Да мне ведь только переспать, я все время на лекциях.

Ванда Константиновна, слушая сына, уже не смотрела на него, а думала о том, как Валерик любит себя, и все ли молодые такие себялюбцы, и как умеет Валерик преобразиться, перевести смешное на серьезное или, наоборот, показать, что он все шутит, шутит.

Журанов и предположить не мог, что так широк будет ему прежний костюм, что вышагивать по больничному двору, а затем по перрону Ярославского вокзала он будет словно во хмелю, что ему будет казаться в электричке, будто все смотрят на него с сочувствием и знают, откуда он. Жизнь, от которой он отвык и к которой надо привыкать, пока ничем не раздражала его, он против воли глядел на все с улыбочкой, спохватывался и хотел погасить блаженную улыбочку, напоминал себе, что нечего блаженствовать, что жизнь уже не будет радостна, если вспомнить, по какой причине он так рвался из клиники. Ему пришел срок выписываться, здоровье вернулось, и настал срок выписываться, и лучше совсем не думать о том, что он мог и дальше все лежать в девятнадцатой палате, опасаясь визитов жены. Нет, теперь он еще не настолько силен, чтобы думать о криводушии жены, и лучше совсем не думать. Лучше не думать!

Вот суббота, вот распахиваются подмосковные пространства по обе стороны стремительной обтекаемой электрички, и куда они с Вандою едут, куда? Все ближе, ближе к Варсонофьевскому переулку, и вот сейчас появится меж небом и землею балкончик, сквозь гнутые спицы которого, помнится, свисала бахрома какого-то коврика, дзынькнет камешек о стекло — и выпорхнет Вандочка, тоненькая и пугливая, с голыми перламутровыми коленками. Сон, фантастический сон, и единственное, во что еще мог Журанов поверить, — это как нахлынет на него там, куда они едут, состояние чистоты и доверчивости, так знакомое по юности, по тем дням в Варсонофьевском переулке. И его, как и давеча, почему-то настораживало предстоящее знакомство не с мужем Ванды, а с ее сыном, которого зовут, наверное, Валерик или Женя.