Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний

А теперь, едва он вышел на лоджию, его оглушил толстый звук выбиваемых ковров — как это бывало и прежде, при жене, и как будет всегда. Помнится, этот умиротворяющий звук вызывал у него с женою солидарные улыбки, и едва он с женою пытался определить, откуда доносятся удары по ковру, как где-нибудь внизу принимался колотить шкуру ковра еще кто-нибудь, и Шухлов знал, что определенно мужчина постукивает колотушкой в виде теннисной ракетки, и пальба учащалась, и Шухлову представлялось, будто избивают какое-то большое домашнее животное.

Теперь же в волглом осеннем воздухе звуки от выбиваемых ковров получались особенно унылые и монотонные, точно тот, кто пошлепывал в темноте колотушкой, соглашался: «Я дурак. Я дурак. Я дурак».

Наверняка позднего работника приветствовала с черной высоты, с макушки полуоблетевшего дерева, жизнерадостная крякающая ворона. Шухлову с женой удавалось не раз замечать крупную серую ворону, которая одна водилась в этом микрорайоне и почему-то не каркала, а весело крякала, то ли в чем-то уличая людей, то ли поощряя своим дивным кряканьем. И шел ли дождь, снабжая каждый листок на дереве линзой, которая тщилась отразить огромный мир, или рыдал ребенок, подъезжала ли свадебная машина с надувными шарами, оставлявшая на асфальте похожее на силуэт индюка пятно машинного масла, или трогался в дальний путь сопровождаемый хором старушек похоронный автобус, возвращали ль где-нибудь на погруженной в сумерки лоджии влюбленные друг дружке поцелуй, или пожилая тля тащилась в овощной магазин, перебрасывалась ли хохотком соединенная бесчисленными греховными надеждами ватажка девушек, или двигался шатко, ворча и поругиваясь, старый скептик, наполненный пивом и раздражением, — вдруг разносилось оглушительное кряканье вездесущей вороны. Удивительная птица, крякающая птица, душа околотка!

Сейчас же кряканье вечной вороны доходило сверху с трудом, долго бродило в воздухе, прежде чем попасть в какое-то отверстие и снизиться до влажной земли, где били по ковру под октябрьскими деревьями, которые совмещали жизнь лета и осени и стояли наполовину с зелеными, наполовину с желтыми листьями.

Где-то музыкально зазвенела жесть подоконников. Шухлов прислушался и понял: попросился на землю дождь. Шухлов представил, как первые капли нанесли на стекла восклицательные знаки, и тут же, сразу, в одну секунду, началась овация дождя.

Такой же темпераментный ливень однажды в студенческие годы задержал их с женой в самом средоточии единственного в ту пору проспекта — в кафе «Весна», с его высочайшими потолками, исполинскими окнами, несколько узким, но зато длиннейшим залом с мраморными круглыми столиками и изогнутыми подковой нишами с бордовыми плюшевыми диванами, и вот в укромной нише на полумесяце дивана сидели они с женой, с которой снимали проходную комнатку в этом же здании, но высоко над кухней, над музыкой, над публикой, на последнем, шестом этаже; и читали, касаясь друг дружки головами, на плотных, немнущихся страницах журнала «Польша» странный рассказ о совершенно одиноком старике, фаталистически дожидающемся письма хоть от кого-нибудь и получающем вдруг письмо от сектантов с просьбой переписать это письмо и разослать десяти другим близким, — читали горькую притчу об одиночестве, ощущая с тревожным ликованием, как жилка на виске одного из них передает мягкие толчки крови другому нежному челу, и не предчувствуя, что всего лишь через двадцать лет кто-то из них отойдет в одиночество вечного сна, а кто-то останется совершать подвиг одиночества среди живущих. Там, в нишах, отделанных плюшем, они с женой вдохновлялись говором, оживлением, значительными взглядами и репликами завсегдатаев и незнакомцев, и когда через двадцать лет ему пришлось поехать в командировку в город, где и теперь неподалеку от вокзала, разделенные трамвайной линией, стоят невысокие институтские корпуса, и, миновав институтский скверик, оазис студенческой любви, в любую пору оглашаемый соловьиным пощелком поцелуев, выйти проспектом к кафе «Весна», нервно оглянуться, словно догоняет тень жены, и оказаться в том же храмово-высоком зале со странно изменившейся, лишенной ниш, заглаженной строительным камнем стеной, то довелось испытать такое чувство, точно замурованы здесь самые лучшие годы, и он, поняв, что не найдет того, чего ищет, побродил меж столиками, тоже иными, с лакированными квадратами поверхности, и поспешил покинуть остывший приют молодости, и ступил на асфальт, необычайно широкий на этой стороне проспекта и образующий здесь впадинку не впадинку, а пологий спуск, по правую сторону которого знакомое здание подарило знакомую игру стекла огромных витрин, за ними прежде распахивались прилавки с конфетами, бумажный пестрый ковер, переходящий в апофеоз винных бутылок; и Шухлов потянул на себя высокую тяжкую дверь за бессменную медную метровую ручку, оказавшись совсем не там, где бывал раньше и где сходились зимой мужчины в бобровых, осыпанных снежной росой воротниках и у стойки заказывали полстаканчика коньяка или более надежную и приятную смесь коньяка с шампанским, где солидные мужи, тратящие на стаканчик всего минуту жизни, задерживались, если появлялся в окружении молодых красавцев знаменитый трагик с крупным породистым лицом, потрясавший на сцене страстями по королю Лиру, но другое, другое теперь здесь и некого узнавать; и вот Шухлов бросился дальше, уже по взбирающемуся вверх тротуару к ресторану «Неман», полдюжины ступеней вверх, к дубовой двери, дюжина ступеней вниз, опять же в памятный злачный уголок, славившийся бутербродами и водкой, которую цедили маленькими порциями автоматы, да только внизу оказался теперь гардероб и швейцары в черных костюмах с золотистым царским шитьем; и тогда пришлось ринуться вспять, к средоточию былой жизни, к кафе «Весна», и на десять шагов вперед, к перекрестку, который давным-давно назывался «Под часами» и притягивал сюда золотую и нищую молодежь, к перекрестку, где на башенке, на высоте, троица часов с голубым циферблатом убеждала в том, что есть еще время и можно стоять у чугунных цепей, ограждающих проезжую часть, и быть причастным к толпе, к движению, спешке, бурному течению жизни, — да, так вот: хоть все изменилось внутри знакомых зданий, но тот же перекресток «Под часами», и хотя юнцы, собирающиеся здесь, более развязны и насмешливы, к тому же глупы на вид, да все равно под вечными часами с голубым циферблатом собираются в надежде, в надежде, в надежде…

Набег воспоминаний, слагающих оду прошлому, отвлек его от правды, высказанной гостьей с яблочками, лишь на некоторое время, а теперь, когда прошлое оставалось все же там, в далеком городе, под голубым циферблатом, он поражался не тому совпадению, что дочь давно умершего хирурга Короткевича вроде оставалась наследницей деяний отца, секретным комментатором дальнейшей судьбы неудачно оперированного, а тому поражался, что женщина так ловко и так долго таила свои чувства. «Впрочем, — возразил он себе же, — нужна ли была тебе правда? Ты приходил спасаться. Глоток коньяка, поцелуй и так далее. И до свидания!» И лишь теперь, если вспомнить, станет понятно, зачем Евгения каждый раз начинала осторожные расспросы, отсылая его то в детство, в Гомель, то в Минск, в студенческие годы, на танцы, о которых он ни разу не проговорился. Быть может, тот рай молодости, принадлежавший лишь им с женой, более всего вызывал интерес у этой красавицы, покинутой всеми красавцами?