Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний

А в саду южанки затеяли какую-то игру: то ли собирали земные дары, всякие съедобные корешки и ягоды, то ли прятались за бугорками сада или в таких же маленьких ложбинках сада, чтобы появиться на виду и вновь исчезнуть.

Гвоздь и Шапошников переглянулись со значением, принимая эту игру, этот феодосийский сад, этот мир, где все необычно и полно фантастики, и вот уже оба оказались на бугорках причудливого сада, Гвоздь взялся за ствол абрикосового деревца, избыток радости даровал силу, с которой он так потряс дерево, что весь урожай рухнул наземь, и стало очевидно, что больше в этом году не придется здесь околачивать абрикосы.

И охапку пастернака с точеными и будто сплюснутыми клубнями, и гофрированные помидоры, увенчанные черенками, отъединенными от алой кожи помидоров зелеными звездочками, и пуд оранжевых абрикосов с кровавыми родинками внесли на веранду, где воздух был так же нежен и тепел, как в саду, и откуда сад, цветник, черепичные крыши соседних домов просматривались еще шире, как будто с какого-то возвышения. Пока таврические клубни и плоды приобретали под струей воды кричащий цвет спелости, Гвоздь попытался было побежать за пенистым вином. Ему запретили. Он пригрозил увезти всех в такси и долго кружить по полуострову — ему возразили, что лучше Феодосии нет уголка в Таврии.

А когда съедобные травки, корешки и плоды образовали на столе островки, появился и некий древний сосуд, знакомый по изображениям в школьных учебниках, и Гвоздь любовался керамическим шедевром, гадая, то ли это старинная амфора, то ли стилизованная.

Шапошникова попросили налить вино из амфоры, он взглядом поискал ручку, за которую можно поднять все литры вина в сосуде, и даже пальцем нарисовал в воздухе эту ручку в виде вопросительного знака, а затем все же взялся за узкое, лилейное горлышко амфоры.

— Из чего же будем пить? — спохватилась Елена Георгиевна.

— Из гладиолусов! — нашелся Шапошников, истинный поэт.

И начался удивительный пир. Прежде, бывая в низких домах Жучицы, попадая в мещанские застолья, Гвоздь поражался тому, как наряженные женщины, привлекательные поначалу, очень быстро становились неинтересны, потому что произносили рутинные тосты, хохотали утробно, плясали с какими-то скоромными ужимками и откровенно делились глупостями, которые должны были свидетельствовать о нравственности и здравом смысле этих пирующих дам, а вот теперь, когда три Елены скромно царили за фамильным столом, дарили пилигримов улыбкой и осторожным, нежным словом, казалось ему, что очутился он средь особенных женщин, принадлежащих к какому-то редкостному племени человечества, задержавшемуся только здесь, на краешке таврической земли, и он жалел о том, что скороспело похвастался своим захолустьем, и беспокоился, как бы они не вспомнили, откуда он, не стали бы расспрашивать о нравах сограждан и не догадались бы, в каких компаниях ему приходилось коротать вечера. Впрочем, ведь они еще ранее догадались, едва он сделал географическое открытие, они даже смутились, точно поняли, кто он, откуда и как жил! А теперь, следя за всеми троими, легко менявшимися ролями, будто им всем была к лицу молодость, он поражался, как умеют они с полуслова понять суть или видеть каждый жест или только готовность к жесту тоже моментально, даже не фиксируя взгляда, и как все чувствуют главное лишь по одной начальной интонации, по этому голосу души, и как удерживают в руках незримую нить, соединившую всех за широким столом. А дома! А дома, там, в далекой обетованной Жучице, в компаниях, в застольях или просто на улице, едва остановишься покурить, все твои соседи и сограждане тянут из тебя душу, лезут в нее корявыми пальцами, увенчанными броней тусклых ногтей, пытают взглядом, без стыда расспрашивают, точно заучивая наизусть готовый слушок, — и как все это настраивало порой не только против них, а против всех людей! Теперь же, очарованный иной, изящной манерой обращения, он то и дело, подавляя восторг, уныло напоминал себе: «А дома…» И стоило одной из трех Елен обронить приятное слово, делающее и его причастным к этому слову или суждению, как он опять посылал упрек всей Жучице: «А дома…» Более того! Чем успешнее сближала, соединяла северян и южанок амфора, тысячелетиями, может быть, хранившая вино для пиров, застолий, дружбы людей, тем решительнее убеждал он себя, что вот такими совершенными и должны стать все женщины, и тем острее виделось все дурное в жене, в крале, которую он всегда любил. Пожалуй, если бы три Елены оказались неженками юга, баловнями судьбы, то он твердо сказал бы себе, что жена хоть и невнимательна к нему, а все же героиня в сравнении с феодосийками, потому что полжизни терпела нищету и знает, знает сладкий вкус пустого хлеба, тающего во рту и долго отдающего кислинкой и ароматом горелой корки. Но из неполных, нарочито оборванных фраз Елен, дающих возможность вообразить беду, идущую годами от одной Елены к другой, он составлял картину их одиночества, стойкого одиночества с улыбкой, и содрогался, представляя, как не могла даже похоронить своего мужа Елена Георгиевна, потому что офицеру флота на войне стало сырой землей все Черное море, и как не могла проститься с мужем Елена Владиславовна, потому что ее альпинист остался в горах, в тех горах, которые так и будут выситься над ним, и как на феодосийском перроне то ли потеряла, то ли похоронила любимого Елена Дмитриевна, потому что он уже три года как умчал, заманив ее улыбку в зеленый московский поезд, — и она словно тоже овдовела, еще не став женой. Три Елены, три вдовы! И кому-то из них быть капитаном этого дома, а кому-то — главным садоводом, и каждой из них глядеться в другую, как в зеркало, и каждой уметь подавлять недостойные вздохи, потому что ведь у каждой в этом мире — неотысканная могила мужа.

Он жил вторую половину жизни, жил, мрачнея с годами оттого, что время ушло на драку за насущное, за скверную пищу и за тесовую крышу над собой, которая переживет его, но временами гордился своим уделом и житейской ношей, а теперь постигал, что у других тоже свой крест и что они никогда не надломятся, неся его.

Волосы у всех трех были черные и гладкие, разделенные стародворянским пробором, и карие глаза одинакового разреза, и узкие лица, и только младшая, Елена Дмитриевна, Лелечка, оказалась полнее своей матери и бабушки, так что можно было подумать: все они, в течение долгих лет меняясь ролями, по недосмотру позволили самой младшей несколько располнеть. Эта изящная полнота была знаком здоровья жизнерадостной Лелечки, которая и за столом, среди случайных гостей, оставалась жить интересами своего дела или пыталась посвятить гостей в жизнь юных натуралистов — большого отряда феодосийских детей, под ее руководством пытавшихся открывать море каждый день.