Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний

Но вот его позвали — и он вошел в комнату, наполненную золотистым светом уже западного солнца, и свет в этой комнате, казалось, был налит с избытком, на две трети, как в большой чаше.

Солнечная глубь, в которую он так отчаянно и безотчетно ринулся, все еще затопляла комнату, деля ее на какое-то золотистое подводное царство и на белое небо потолка, когда он очнулся и понял, что в этом странном, как бы подводном царстве он живет, хотя и еле дышит. И, обнаружив себя как бы на дне золотистого подводного царства и убедившись, что он все еще жив в этом чудном мире, Штокосов зарылся лицом в подушку, пахнущую женскими духами, и застонал от сознания своей вины.

Но и потом, оправдываясь и выслушивая Надины возражения и оправдания, бубня в душистую подушку и в счастье целуя даже эту подушку, он опять и опять искал перламутровую ключицу, забывая о том, что к вечеру у него отросла щетина и он может исколоть Надину шею.

Не пришел он в себя — так ему казалось — и к ночи, когда из золотистого подводного царства попал в иное, темное и уже впрямь как подводное. Счастливый, он хотел, чтобы его упрекнули и хоть немного испортили ему удивительное его настроение. А его утешали. Счастливый, он вслух винился и твердил, что заслуживает самой беспощадной пощечины. А ему возражали его же словами: «За что?» Счастливый, он все еще не верил в то, что может целовать и целовать светлеющую и во тьме, такую хрупкую, нежную, с перламутровым отблеском ключицу, и потому настаивал:

— Я седой, лысею, фигура не та. Курю. Нет, я ужасный тип.

— Ты вполне хорош, — всерьез возразила Надя.

— В самом деле? — спросил он и бросился в ванную, к зеркалу, откуда посмотрел на него приятный какой-то тип — голубоглазый, со сплошь седыми завивающимися в кольца волосами на висках, с залысинами. — Н-да, очень повезло этому типу, невероятно повезло! — пробормотал он, уже стыдясь того, что испытывает такой сокрушительный приступ новой радости.

— О чем ты? — окликнула из тьмы Надя. — Кому и какие сказки рассказываешь?

— И верно: сказки! — восторженно согласился он, думая о своем.

— Нет, ты и вправду читаешь сказки? — удивилась Надя. — Когда ехали в такси, ты говорил о своих друзьях и что один из вас собирает марки, а ты — сборники сказок. Нет, как невероятно, что у вас такая дружба! Теперь ведь как живут? Каждый в своей норе. А у вас такая дружба. Да, так ты вправду любишь перечитывать сказки?

Тут он, едва вспомнили о его пристрастии, и подумал впервые о том, что счастье так зыбко: чуть в сторону — и ты уже в прежнем увязаешь, во всем обыденном, что тебе давно надоело и чего ты упрямо бежишь. Он мог бы повторить для нее конспект своей жизни, изобилующий зигзагами, поворотами от надежд и мелких утех к хроническому разочарованию, но в эти мгновения так не хотел возвращаться ко всему прошлому. Он лишь обронил:

— Когда ты о русской классике заговорила… Так вот: самые важные книги, самые трагические — они в моей памяти. Я их перечитываю, а кое-что знаю наизусть. Отдельные места. Ну, хоть это: «Отец мой похож был на ворона. Мне пришло это в голову, когда я был еще мальчиком: увидел однажды в «Ниве» картинку — какую-то скалу и на ней Наполеона с его белым брюшком и лосинами, в черных коротких сапожках, и вдруг засмеялся от радости, вспомнив картинки в «Полярных путешествиях» Богданова, — так похож показался мне Наполеон на пингвина, а потом грустно подумал: а папа похож на ворона…» Хотя бы это! А сказки… — И, завороженный игрой слов, которые вспомнились легко, потому что всегда поражали его мастерством ассоциативного письма, открывающего в одной фразе чуть ли не весь образ человека или даже всю его жизнь, Штокосов продолжал, уже обдумывая то, как ему уйти от нежелательных в эти счастливые мгновения возвращений к собственной жизни, такой жалкой, заземленной, насыщенной чем-то мелким в сравнении с нынешним волшебным днем. — А сказки… Разные есть, и я не стыжусь их читать. Сказки и мифы Океании, турецкие сказки… Разные!

— Интересно послушать, — как бы подумала вслух Надя. — Нет, я серьезно. Ты удивительный человек: сказки читаешь. И мне интересно послушать, поверь.

Он подумал о том, что все известные ему сказки не идут ни в какое сравнение с такой волшебной явью, которую подарило ему одно и второе лето, нынешний день второго лета, а вслух подумал, отвечая Наде, о невероятном обновлении жизни:

— Интересно послушать? Сказочка примерно такая. Некто среднего возраста просыпается бодрым, в отличном расположении духа и приятно думает о своей службе. Когда он подходит к автобусу, толпа не то чтобы расступается перед ним, но образует цепочку ископаемых интеллигентов, опасающихся задеть друг друга и не только извиняющихся друг перед другом, но и глядящих по-человечески, добрыми глазами. И это нисколько не задерживает никого — вся эта предупредительность, учтивость, куртуазность. Не получив моральной пощечины на рассвете, наш герой следует дальше, в метро, где, конечно, тесно невероятно, а все равно никто никого не оскорбляет. Добравшись до службы, наш герой убеждается, что его шеф всего за ночь, хотя для этого и нужно шестьдесят с лишним лет, переродился из хама в интеллигента. А к вечеру, исполнив свой долг, некто средних лет рвется домой, где его встречают так, словно он отсутствовал вечность. Вот такая современная сказка, — вздохнул он, вспомнив, что нынешняя сказка кончится к утру, когда ему снова на службу. Хотя он и понимал, что теперь жизнь будет до конца его дней скрашена этим сном, этой явью, этим приютом на Инженерной улице.

— Нет, ничего теперь не страшно, — постарался он отвлечь Надю от того, чем смутил ее, возможно. — Зачем это я какую-то современную байку? Каждый устал, каждому нелегко. В любом возрасте.

— Конечно, каждый, — сочувственно, торопливо подхватила Надя. — Еду в метро, стою прижатой к дверце. И эти двое, которых я и не вижу, затевают любопытный разговорчик. Один из них так живописует лето, отпускные времена: «Раньше всю Прибалтику облазили. Прошлым летом всю Молдавию облазили. А в это лето — всю Грузию. Весь Кавказ!» — «Облазили?» — иронично подсказывает сиплым голосом его приятель. Возможно, рассказчик уловил иронию и вдруг перешел сразу ко всей своей жизни: «Отец оставил нас, когда мне было три года, а через шесть лет сам скончался. Так что мне пришлось в вечерней школе учиться. С шестнадцати уже и зарабатывал. Днем работал, вечером учился, ночью читал учебники. Теперь я сам учитель. И не только. Заведую учебной частью. Нет, не в техникуме, а в техническом училище. А ты после школы кем? Послушай, это «Белорусская»? Ну, мне выходить. Звони!» Так я узнала сразу о всей жизни человека. Я и не разглядела в лицо. А он о своей судьбе… Я все же не выдержала и, когда он взмахнул коричневой от загара рукой, посмотрела вслед, увидела юношескую фигурку, проседь в волосах. Волосы русые, и седина кажется пеплом. И все. Исчез в подземной толпе. А я подумала: от кого мы отворачиваемся порой? Каждый не может похвастать сладкой жизнью, каждый дерется за жизнь, каждый устал.