Евгений Толкачев - Марьина роща

В голубое ясное небо над Россией, подобно стае голубей, взвилось веками выстраданное слово: «Свобода!»

В ту необычайно раннюю весну это заветное слово было у всех на устах. Его не уставали повторять с нежностью, с гордостью, с надеждой: «Свобода!»

Впервые это слово перестало быть условным идеалом, мечтой поколений, приобрело плоть и кровь, стало осязаемым, живым.

А ведь свалились только тяжелые ножные кандалы, руки еще были прочно скованы.

До Марьиной рощи всякая злоба дня доходила с задержкой, и верили ей не вдруг. Февральская революция прошла здесь позже и проще.

Марфуша хорошо запомнила день первого марта. Начался он как всегда, а перед обедом в цех пришли чужие люди и сказали:

— Бросайте работу, бабы, выходите на демонстрацию.

Работницы и внимания бы не обратили: смеются-де мужики, а тут стали выключать моторы. Останавливались «штандарты». Нет, видно, не смеются.

Вышла из конторки Александра Павловна, прожевывая печеную картошку:

— В чем дело? Почему машины остановили?

— Да вы что, бабы, в самом деле ничего не знаете? — удивились мужчины.

— А что мы знаем? Откуда нам знать? Да говорите толком!

— Революция в Петрограде! Понимаете: революция!

— Дай, я им скажу речь, Михаил Васильевич! Я им все как есть расскажу.

— Некогда, Павлуша, некогда. Нам что поручили — речи говорить? Выходи, бабы, за ворота, в город пойдем на митинг! А ну, по-военному: раз-два, левой-правой!

— Стой-ка, шустрый! А хозяин как?

— Хозяин позволяет и прогульное время оплатит.

— Тогда, что ж, девушки, пошли! Посмотрим, какая она, революция.

Выходили все-таки с оглядкой, но нет, ничего. В окне конторы сам хозяин стоял, Иван Гаврилович, и улыбался, как добрый; а седой ежик на голове и бородка торчали сердито.

Революция оказалась интересная, как праздник… Не первый год живет в Москве Марфуша, все-таки кое-что повидала, но такого ни на каком гулянье не было. Народу, народу — ужас сколько! Все радостные, смеются; незнакомые мужчины целуются, как на пасху…

Чем дальше в город, тем дома выше, а людей больше. Идут кто рядами, кто так, поют разные песни нестройно, но, видно, от души. Идут, кричат, красными флагами машут. У многих красные банты, а то просто лоскутки кумача.

Потом стали встречаться автомобили-грузовики, и в них полно вооруженных людей: солдат, студентов и так, в пиджаках. Некоторые солдаты, уставя ружья вперед, лежали на крыльях машин и так ехали. Им кричали «ура» и махали шапками.

До Воскресенской площади так и не дошли, толпа стеной валит. На углу какой-то улицы хриплый дяденька кричал про революцию и махал руками. Ему тоже кричали «ура», но не слушали, шли мимо. Только и поняла Марфуша, что царя скинули и теперь будем жить хорошо.

Вернулись в Марьину рощу, а там новости: приехали вооруженные полицию брать, а в участке никого нет; городовых еще вчера, оказывается, как ветром сдуло, и на двери участка вывеска висит, как бывало только по двунадесятым праздникам и царским дням: «Закрыто».

Людей в участке не было, но оружия нашли немало. Погрузили винтовки, всяких бумаг да книг полицейских накидали. Потом пошли по домам городовых арестовывать. Тут ребятишки помогали, — им ли не знать, кто где живет!

Одного городового нашли в сарайчике за куриным насестом, так и повели его, измазанного в помете.

Жена помощника пристава удивилась: «Как так? Ведь муж еще вчера сам пошел в Городскую думу сдаваться». Жену околоточного Зверева застали в слезах: вчера вечером ворвались какие-то в военном и увели мужа.

Двое городовых успели своевременно уехать в деревню, что подтвердили все жильцы тех домов, а трое со вчерашнего дня неизвестно где.

Старый городовой Степан Иванович второй месяц не вставал с постели, что все соседи удостоверили, совершенно обезножев от застарелой ножной огневицы. Однако пришедшие высказали подозрение, что тут не без хитрости, что кто-то предупредил врагов, раз они все загодя скрылись, и только один околоточный Зверев вчера арестован, да помощник пристава сам сдался.

Тут не выдержал Степан Иванович. Кто это сдался? Кто это арестован? Еще сегодня с утра оба дома были… Нет, врете, не обманете… Куда и ножная огневица девалась: встал Степан Иванович, оделся, шмыгнул своим знаменитым носом и повел отряд в тайное место за линией, где прятались вчерашние начальники. Но опоздали: птички улетели.

Отряд забрал Степана Ивановича да жен других полицейских. Потом, спустя время, мальчишки выловили еще одного городового, вернувшегося из деревни.

Жен выпустили сразу, а Степан Иванович вернулся дня через три свою огневицу долечивать.

А по Москве митинги шумят во всех предприятиях, на улицах, на площадях. Как двое сойдутся, — сейчас спорить. Пушкину-памятнику в чугунную ручку красный флажок вставили, и кипят у подножия толпы народа целыми днями, слушают хрипнущих от крика ораторов, угодным хлопают, неугодных освистывают, а то и долой стаскивают: не заслоняй. Между собой спорят — стыкаются. Все перемешалось: чистая публика, солдаты, студенты, темнолицые рабочие, барыни-расфуфырки и прислуги в платочках.

Миновали первые праздничные дни, стала революция обычным делом, но как будет дальше — никому не ясно. По всей России споры идут. Спорят и в Марьиной роще, только на улице редко, все больше в трактирах.

А Петр Алексеевич Шубин слушает, на ус мотает, сам помалкивает, пусть гости высказываются, хозяину помолчать приличнее.

— А со жратвой, братцы, все равно трудно.

— Ну, а как же? Жрать все хотят, а работать — Иван с братом.

— В газетах пишут: полно хлеба в Сибири.

— В газетах тебе напишут что хошь. Ты в корень гляди, в корень.

— Это как же — в корень?

— А вот как. Сколько солдат у нас? Миллионы. Их кормить надо? Надо. Рабочих у нас тысячи? Тысячи. А прочее население? Не сочтешь. Всех кормить надо. Кто же хлеб для всех растит? Деревня. А в деревне одни бабы да малые дети. Много они нарастят?

— Н-да… Что ж, по-твоему, делать?

— Что? Замириться надо. Земля немцу нужна? На, бери, пожалуйста, у нас ее много. А как замиримся, вернется солдат домой, вся жизнь пойдет лучше прежнего.

— Дозвольте вмешаться в беседу, уважаемый. Вот вы говорите: в деревне работать некому, от этого вся беда. А вот то вы в расчет не принимаете, что рабочий наш лентяй стал, деньги ему подай, а работы с него не спрашивай. Избаловался народ, вот что… Как же может хозяин дело вести, ежели ему невыгодно? Вот про себя скажу. Булочник я. Так разве можно теперь работать? Муку купи втридорога, — да поди достань ее, — рабочим плати, возчикам плати, а как настоящую цену взять — погоди! Мародер, кричат, спекулянт! Ну, не надо, не буду печь, так кто в проигрыше останется? Тут хоть дорого, а достанешь, а задешево и совсем нет. И всякий купец так. Кто повезет ту же муку, коли на ней заработать не сможет? Вот в чем дело-то…