Гавриил Кунгуров - Оранжевое солнце

После ужина Дулма положила на лежанку два новых халата.

— Завтра их наденете.

Гомбо насмешливо надул губы:

— Что же завтра, праздник?

— Гостья приедет, хорошо ли встречать ее в будничной одежде?

— Поедем пасти коров в новеньких халатах, а она пусть любуется, — засмеялся Гомбо.

Дедушка строго поглядел на него:

— Еду к Гомбо, а он мне поможет, так и сказала...

— Я? Чем же помогу?

— Ничего не говорила. Бодо просил, если понадобится, пусть поживет у вас неделю и больше.

Глаза Гомбо и Эрдэнэ встретились, округлились, погасли. Попробуй догадайся, если сам дедушка ничего не знает...

В юрте тихо, темно, ночь...

Под бараньей шубой не умолкает шепот.

— Ты хочешь, чтобы приехала?

— Она же к тебе едет, а не ко мне...

— Почему ко мне? Дедушка опять хитрит. Скучно ей одной в юрте, вот и надумала... Пусть дедушка с бабушкой пасут, а мы в нарядных халатах будем Цэцэг забавлять. Ловкая девчонка...

Оба приглушенно засмеялись, позабыв, что давно ночь и надо спать. Дедушка глухо закашлял, поднялся с лежанки. Жарко — приоткрыл дверь юрты, сел на порог, курит, вы же знаете, он сильно хитрый. Сидел-сидел, курил-курил, вдруг заговорил, будто сам с собой:

— Вы, разбойники, почему не спите?

Эрдэнэ и Гомбо закрылись плотнее полою шубы. Оказалось, дедушка сказал это Нухэ и его длиннохвостой мамаше. Они бродили возле юрты, что-то вынюхивая. Зря собаки ночью не бродят. Если бы шарились мыши или суслики, собаки бы залаяли. Дедушка всматривается в темноту. Щелки глаз расширил, видит, движется небольшое, темное, горбатое, собаки не лают, а ласкаются. Да это верблюжонок. Он, видно, протиснулся между жердями загона. Дедушка затолкнул верблюжонка в юрту:

— Что спите? Встречайте важного гостя...

Все поднялись. Дулма засветила огонь. Верблюжонку дали молока, сунули в зубы кусок лепешки, круто посоленной. С аппетитом съел, ждет еще. Дедушка увел верблюжонка обратно в загон, поправил жерди, чтобы не расходились. Вернулся. Дулма стояла у порога.

— Добрая примета: письмо получим от Доржа или еще кто-нибудь приедет к нам.

Дедушка вздохнул:

— Примет у тебя много, а толку?.. Будем спать...

Огонек погас, в юрте тихо. Над нею стояла луна, поглядывая желтым глазком на спящую степь.

...Солнце высоко. Обед. Собрались в юрте. Дулма накрыла на стол. Вдруг залаяли собаки, но быстро смолкли.

— Кого-то встречают... — поднялся дедушка, открыл дверцы, и в юрте услышали девичий голос.

Заторопились, вышли на полянку. Из-за крутого холма, который Дулма прозвала Дедушкиной шапкой, вынырнула гнедая лошадь, в седле девушка в светло-зеленом халате, белой шляпке, что-то везет на коленях. Едет и напевает, чем ближе, тем звонче ее песенка.

— Слышишь, ее голос, Цэцэг... — засуетился Эрдэнэ, подталкивая брата в спину.

Отчетливо цокали копыта; иноходец красиво и плавно шел к юрте.

— Возьмите у гостьи лошадь, расседлайте, пустите пастись, — поспешно махнул рукой дедушка и улыбнулся.

Цэцэг легко спрыгнула с лошади, подошла к бабушке и дедушке, обняла их, подала руку Эрдэнэ и Гомбо. Шелковый халат и новые сапожки блестели на солнце. Цэцэг подала бабушке сумку, которую везла на коленях:

— Возьмите, это вам гостинцы от мамы.

Братья повели ее лошадь, залюбовались седлом: оно изукрашено серебряными насечками и бляшками, расписано синей, оранжевой и желтой краской. Вошла Цэцэг в юрту:

— Как у вас хорошо! Где же мне сесть? Лучше вот тут, — и она опустилась на коврик возле бабушки: сложив ноги калачиком, как бы напоказ выставила свои сапожки.

За обедом разговор не складывался, хотя Цэцэг не умолкала. Хвалила бабушкины угощения, с аппетитом ела теплое масло с изюмом и мучные лепешки. Рассказывала, как она ехала, зря повернула за ручей направо, оказывается, есть ближний путь. В степи очень много дзерен — диких коз. Одно стадо, очень большое, дважды пересекало ее дорогу. Выпили по чашке горячего, пышно взбитого молока, попробовали гостинцев, присланных матерью Цэцэг; хушуры — пирожки с мелко рубленной бараниной, жаренные в кипящем масле, печенье из туго намешанного теста и запеченного в него ташлоя — кисло-сладких гобийских ягод. Из Гоби эту сушеную ягоду недавно прислали.

Пообедали. Цэцэг стала помогать бабушке убирать со стола. Дедушка из юрты не уходил, намеревался о чем-то спросить Цэцэг, она и сама догадалась.

— Приехала я, почтенный дедушка, не в гости... У меня важное дело...

— Уши наши открыты, слушаем, — откликнулся Цого.

— Немного стыдно, но скажу... Плохо у меня с математикой. Учительница дала на лето задание, велела позаниматься, решить двадцать задач. Ни одну не могу, задачи трудные, не решаются... Гомбо, — обратилась она к нему, — ты у нас в классе лучший математик, поможешь?

Гомбо покраснел, Эрдэнэ толкал его в бок: давай, давай...

— Смогу ли? Ты говоришь, задачи трудные, не решаются...

— Да, для меня трудные, а ты, наверное, запросто решишь...

Дедушка удивился:

— Зачем голову засорять? Если ноша не по силам, не подставляй спину, переломится... Кем же ты думаешь быть, Цэцэг?

— Уже давно надумала — буду артисткой...

— Слышишь, Дулма, она будет артисткой, — наклонился к Цэцэг. — А зачем артистке математика?

— Что вы, дедушка, без математики я пропала, не окончу школу, не примут в театральное училище.

Дедушка торопливо перебирал пальцами бородку, чем-то недоволен.

— Дагва прав, дели юрту пополам: стариков в пастухи, молодых в артисты, машинисты, шофера, музыканты... Дорогая Цэцэг, чтобы хорошо петь, не плохо бы горлышко смазать маслом, горячим молочком, сбитыми сливками, а где брать?

— Что вы, дедушка, в магазине, там все есть.

Дедушка расхохотался:

— Дулма, слышишь? Мясо, молоко, масло, хлеб можно брать в магазине... Мы-то, старые сурки, думали, что все это дают степь, пастухи, юрты...

— Как тебе не надоело твердить одно и то же? Уши не хотят слушать, как свист суслика перед дождем! — рассердилась бабушка.

Цэцэг встрепенулась, глаза поблескивают, тонкие брови будто тушью вычерчены, слегка вздрагивают. Красивые глаза; Гомбо и Эрдэнэ засмотрелись, а глаза ее улыбаются:

— Вы, милый дедушка, как все дедушки думаете: самое дорогое на свете — скот да юрта... Разве можно жить без кино, театра, пения, музыки, танцев? Все равно буду артисткой — петь, играть на морен-хуре...

Она плавно прошлась по мягкой кошме, изящно раскинула руки и запела ласковым голосом. Дедушка любил песни и сам всегда напевал. Надо бы ехать на пастбище к скоту, из юрты не вышел, сидел на коврике, слушал. Цэцэг его обрадовала, спела народную песню «Соловый конек». Закончила, остановилась, что-то вспомнила. Вынула из сумки газету:

— Забыла, дедушка, вот свежая «Унэн» [1] «Правда». , прочитайте.