Юрий Збанацкий - Красная роса

В послеобеденную пору прощался Калинов с учителем пения в средней школе. Исполнилось Аристарху Савельевичу ровно восемьдесят, напелся за свою жизнь человек вдоволь, поэтому в день своих именин будто бы сказал: пора и честь знать, теперь, когда обрывается столько молодых жизней, стоит ли ему, служителю искусства, замолкающего перед ревом пушек, пребывать далее на этом свете? Близкие подумали, что старый учитель пошутил, а он взял да и сдержал свое слово.

На похороны, невзирая на грозное время, собрались и стар и мал, ведь знали Аристарха Савельевича все, — в молодые годы был дьяконом, выпестовал еще в годы царя-«освободителя» при калиновской церкви прекрасный хор. А когда с «освободителем» покончили, траурное пение калиновских хористов прозвучало так молодо и вдохновенно, что на ни в чем не повинного регента обратило внимание жандармское управление. Напелся он в церковном хоре, намахался тоненькой, как копеечная свеча, палочкой, а вскоре после революции одним из первых объявил — и принародно, и в печати, — что не может больше петь старому миру, добровольно отрекся от сана, понес новую песню в народ.

Во славу революции и народа загремели с тех пор песни в Калинове, пели их школьники в классах и в знаменитом детском хоре, и как-то очень скоро забылось, что Аристарх Савельевич вскормлен поповским родом, выучен религиозной бурсой, в прошлом регент церковного хора.

Печалились калиновцы, идя за гробом, медленно плывшим на человеческих руках, вполголоса переговаривались, вспоминая жизнь Аристарха Савельевича.

Вороньей стаей плыли в вышине далекие самолеты. На них уже не обращали внимания. Поэтому никто не заметил, откуда низвергся этот крестатый злодей, как он откололся от своей стаи и подкрался незаметно, но только сразу пронесся черной смертью над кладбищем, сыпанул пулями и пошел на разворот. На какой-то неуловимый миг замерла толпа, а затем рассыпались люди во все стороны, ломали кусты и деревца, сваливали старые подгнившие кресты, карабкались на ограду, калечились, разбегались по улочкам на чужие дворы и огороды. И только Аристарх Савельевич спал вечным сном, безразличный к реву чужого самолета, к крикам живых и стону раненых, корчившихся между могилками. Прошмыгнул и во второй раз самолет над кладбищем, снова полоснул пулеметной очередью, а в довершение ко всему еще и бомбы сбросил — одна упала на кладбище, вторая взорвалась в огороде, возле хибарки сторожа, но на этот раз никого не задело — люди были далеко.

Аристарх Савельевич до самого вечера покоился на давно забытом холмике чьей-то могилы и только в сумерках был предан земле, лег в нее не один, а вместе с теми, кто первый в Калинове пал от вражеских пуль. Нескольких тяжелораненых поместили в больницу, а остальных разобрали по домам.

…После нескольких минут молчания, вызванных тяжелым воспоминанием, присутствующие снова приступили к обсуждению животрепещущей проблемы.

— Чего гадать — погнали их в три шеи, поганцев! — с комсомольским азартом крикнул Ванько Ткачик. Зиночка Белокор от восторга захлопала в ладоши, но никто ее не поддержал, и овация не получилась.

Тогда, словно старая и мудрая черепаха из сказки, откликнулась Евдокия Руслановна:

— Стратеги! Полководцы!.. Все у вас быстро решается, мигом поворачиваете события в желаемом направлении.

Если бы эти слова произнес кто-либо другой, на него зашикали бы, обвинили в пораженческих настроениях, но старой большевичке, страстному калиновскому пропагандисту и агитатору никто не посмел возразить. Еще в юные годы, и во время петлюровщины, и во время деникинщины, прошла она подполье, что такое война, знала очень хорошо, не теоретиком была в этом деле — практиком. Разве что первый секретарь райкома товарищ Беловол мог с ней поспорить, но недели две назад был призван в армию, да еще, может быть, Андрей Гаврилович Качуренко, который так не вовремя повез на станцию эвакуированных и где-то замешкался.

И все же спор должен был завязаться. Лука Лукич уже даже бросил какую-то оптимистическую фразу, когда дверь открылась и вошел Роман Яремович Белоненко, секретарь райкома партии, а за ним, как привязанный, проскочил учитель истории Юлий Юльевич Лан, прозванный коварными школьниками Гаем Юлием Цезарем. За ним еле протиснулся сквозь дверной проем заведующий райпотребсоюзом Семен Михайлович Раев, круглый, как мяч, веселый, как свадьба, и, как магазин в мирное время товарами, переполненный душевной добротой и щедростью. Цепко держа обеими руками авоську, Раев нес обществу харчи: ветчину и колбасу, банки с консервами, пакеты с печеньем, полголовки сыра, сахар головками, а сверху буханки черного хлеба.

— Эй, общество, не умерли вы тут с голоду? — весело перекрыл все голоса Семен Михайлович и с шумом опустил на стол свою ношу.

Никто из присутствующих — то ли не были голодны, то ли и забыли уже про еду — не взглянул не то что на авоську, а даже на самого Семена Михайловича, а он осекся, замолчал. Глаза всех были направлены на секретаря райкома.

Роман Яремович не торопился… Растерянно сквозь слишком уж выпуклые стекла очков скользнул взглядом по притихшей компании, щурился будто виновато, а от него молча и терпеливо ждали слова, так как вернулся он из почтового отделения, где у онемевшего телефона постоянно дежурил телефонист, надеясь, что телефон в какой-то миг оживет и можно будет хоть что-нибудь узнать о последних событиях.

— Молчит… — грустным голосом сообщил Белоненко.

Легкий шум то ли недовольства, то ли отчаяния прошелестел по комнате.

— На мертвой точке… — добавил Юлий Юльевич.

За окном вспыхнуло яркое малиновое зарево, всем показалось, что это свет автомашины, и Ткачик вскрикнул:

— Ну, наконец-то! Андрей Гаврилович! Едет!

Все прижались к окнам, но сразу же и отступили, так как начмил Кобозев — его власти был подчинен весь транспорт в районе — знал, что фары наспех сколоченной полуторки были слепыми.

Вслед за вспышкой над Калиновом глухо прогрохотало, как это чаще всего и бывает во время грозы в сентябре. Но именно из этой кутерьмы и выплыла полуторка Лысака.

Словно свежий ветерок повеял в комнате, все искренне обрадовались Качуренко, потянулись к нему, даже не услышали, как за окном загулял осенний ливень.

Вскоре следом за Качуренко вошел и Павло Лысак. Молча стряхивал с фуражки серебристые капли, пристально осматривая присутствующих, словно приценивался: поместятся или не поместятся они в расшатанном кузове его слабосильной полуторки. И молчаливо супился, встревоженный тем, что людей набралось больше, чем могла взять его машина. Пристроился в уголке, чтобы не беспокоить присутствующих, — был то ли скромным, то ли вышколенным.