Гумер Баширов - Честь

— Кум! — крикнула на ходу Юзлебикэ. — Девушки мои еще не разошлись. Погоди, обгоним не только аланбашцев...

Тимери тяжко вздохнул. Он велел ей перевозить снопы на коровах, коней в лобогрейке менять почаще и косить при лунном свете.

А старик Бикмулла, проследив глазами за густою стаей самолетов, с грозным гулом летевших над Волгой в сторону Сталинграда, покачал головой:

— Ведь вот, ровесник, как обернулись дела! Все бы ничего, да на душе неспокойно. Подбодрить надо народ, подбодрить!..

В бригаде Нэфисэ было время отдыха. Женщины и подростки в глубоком молчании сидели возле копны и слушали Нэфисэ, которая взволнованно рассказывала им о чем-то, заглядывая в газету.

— Ее, босую, почти голую, вытаскивали на мороз и гоняли по улице. А она была совсем молоденькая, вот как наша Карлыгач. До утра мучили ее фашисты, а потом спросили: «Скажи, где партизаны?» Но она не сказала нм ни слова. Только на виселице, когда накинули ей петлю на шею, крикнула: «Родные мои! Бейте фашистов, уничтожайте их! Так велит Родина». Вот что сказала эта русская девушка, наша сестра!

Кто-то всхлипнул, многие украдкой вытирали глаза. Нэфисэ сложила газету и встала:

— Не плачьте, родные, утрите слезы! Разве слезами остановишь врага? Поглядите: Украина, Белоруссия в огне. Прислушайтесь, как топчет их фашистский сапог, как стонут там наши советские люди. Они взывают к нам... Ненасытный враг тянется сейчас к Сталинграду. Не отдадим мы ему Сталинграда! Не получит он волжского хлеба!..

Слушая горячие слова снохи, Тимери вглядывался в лица колхозниц. «Да, Нэфисэ права! Плакать теперь не время. Работать надо!»

Черная туча войны двигалась все дальше на восток, и тень от нее лежала на этих суровых обветренных лицах.

Обойдя все бригады, Тимери отправился домой, решив поднять на ноги всю деревню, хотя ясно и не представлял себе, как он это сделает. Ведь в деревне никого уже не осталось.

Он шагал, устало опустив плечи, заложив по привычке руки за спину.

Было еще раннее утро. Роса не успела испариться и переливалась на траве всеми цветами радуги. Над изжелта-зелеными волнами яровых хлебов стоял легкий запах меда. К нему примешивались ароматы спелого клевера и перестоявшей земляники, притаившейся в некошеной траве.

Тимери снял с головы войлочную шляпу и расстегнул ворот короткого тонкого казакина. С какой-то особенной нежностью разглядывал он окружающий его мир.

Ему были сейчас дороги и купавшийся в дорожной пыли воробышек, и шмель на лиловом цветке клевера, и жаворонок в небе, и все эти звенящие под ветром поля и пригорки. Сердце у Тимери сжалось от грустного волнения. Густые волны пшеницы, вон те дальние луга и блестевшая меж кустарниками речка, где он мальчишкой удил рыбу, сосны, задумчиво взирающие со склона горы на деревню, — весь этот родной мир будил в нем острое чувство любви, и под горло подкатывал комок.

Через леса и поля, облитые оранжевым сияньем, донесся глухой гудок парохода.

Тимери до боли сжал огромный кулак:

— Нет, не отдадим! Не отдадим Волги!..

Войдя в деревню, Тимери направился прямо в правление колхоза. Дверь канцелярии была раскрыта настежь, со стены во всю мочь хрипел репродуктор, а посреди комнаты, видимо пораженная этим гамом, стояла коза.

— Ах ты, безбожница!..

Коза вытаращила на Тимери огненно-желтые глаза, но затем, видимо сообразив, что сейчас по ее спине пойдет гулять линейка, прыгнула на скамью, а оттуда через раскрытое окно на улицу.

Тимери хотел позвонить на станцию. Но из телефонной трубки доносился невообразимый шум. Басовитые мужские, визгливые женские и даже детские голоса кричали одновременно на русском, татарском и чувашском языках; этот разноголосый гам покрывался страшным треском и свистом. Потом из общего шума вырывалось:

— Таугильде! Это Таугильде?.. Сжато двести семь, заскирдовано пятьдесят девять... Нынче отправим красный обоз... Станция! Дайте райком, Мансурова! Его самого, срочно!.. Таугильде! Безобразие, почему не отвечаете?

Тимери уже хотел бросить трубку, когда различил в этом хаосе знакомый голос — ровный и сильный:

— Что же это такое? Ни в жатве нет у тебя толку, ни в вывозе хлеба! Чего ты ждешь? Думаешь, за тебя кто-нибудь другой поработает?

Тимери вздрогнул. Постой, не к нему ли обращается Мансуров?..

Голос вновь повысился:

— Повторяю: сегодня хлеб—это победа! Боец ждет от тебя хлеба! Ты слышал, что творится на Дону? Понимаешь, что сейчас не до пустых разговоров! Речь идет о судьбе всей страны. Ты сегодня отвечаешь за хлеб перед своей совестью, совестью коммуниста! Перед родиной, перед бойцом отвечаешь!..

В комнату ворвался загорелый мальчонка в одних трусах. Увидев Тимери, он спрятал за спину надкусанный огурец и растерянно огляделся по сторонам, словно желая найти причину, которая оправдала бы самовольную его отлучку из канцелярии. Однако, быстро смекнув, что председателю не до него, он, осмелев, подошел к столу:

— Тимери-абзы, может, кого позвать надо?

Тимери поднял голову.

— Иди позови Гюльзэбэр, да живее!

— Она пошла в третью бригаду, сказала, что будет газету выпускать и не вернется до вечера.

— Тогда позови Шамсутдина и Сайфи.

— Так ведь Шамсутдин-абзы на выгоне.

— Все равно зови, подпасок один справится. Потом надо бы найти Айсылу.

— У-у, Айсылу-апа давно вернулась! Она там, в верхнем конце деревни...

— Вернулась? — оживился Тимери. — Тогда беги скорее к ней, скажи — Тимери-абзы ждет...

Рассыльный кивнул головой и, с хрустом откусив чуть не пол-огурца, кинулся вон. Вслед за ним вышел и Тимери. Ему было тесно в помещении, и он стал нетерпеливо шагать перед домом. Услышанные в телефоне слова Мансурова не выходили у него из головы.

— Как же мы не сообразили вчера организовать отправку хлеба? — шептал он. — Скажем, я в срок не вывезу, другие не вывезут... Что же тогда получится?! — сокрушенно качал он головой.

То, что «Чулпан» в первые же дни уборки выбился из колеи, мучило не одного только Тимери. И Айсылу не находила себе места. Но все эти дни ей пришлось пробыть в соседнем колхозе до тех пор, пока она не наладила там работу. Дождавшись приезда Гюльсум и комбайнера, она, несмотря на ночную пору, заторопилась в Байтирак.

От усталости кружилась голова, глаза слипались. Она шла, еле передвигая ноги, и посматривала то в сторону своей деревни, то на огромные кучи соломы с краю дороги.

«А что, если прилечь до рассвета?» — мелькнуло у нее в голове. Но тут, раздвинув кусты, перед ней появилась Гюльзэбэр.

Айсылу удивленно спросила ее:

— Что это ты, Гюльзэбэр, по ночам одна ходишь?

— А ты?

— Ну, я уж... я, мне приходится. Ко дню ночь пристегиваю — и то не хватает.