Гумер Баширов - Честь

— Подумать только, какой негодяй! — выкрикнул Хайдар.

— Гнилой человек, что и говорить! Душа у него всегда к худому лежала. А пшеница эта для него просто клад, только руку протяни. Вот он и протянул. Словом, пока я раздумывал, как его повернуть, из лесу выскочил, дай бог ему здоровья, Ильгизар.

— Шамсутдин-абы, ты ведь не все еще рассказал, — перебил его Ильгизар. — Сайфи нашу пшеницу запрятал на току под ометом и, когда никого не было, увозил в лес. На старой пасеке сегодня из ямы знаешь сколько пшеницы вытащили!

— Вот кто опозорил наш колхоз!.. А в Ленинграде каждый грамм хлеба на вес золота!

— Фашистский помощничек — вот кто он!

— А где же все-таки сторож был?

— Спал, негодник, на гумне под копной.

Хайдар ласково похлопал мальчика по спине:

— Молодчина, Ильгизар! Сразу доказал, что хороший комсомолец! На фронте ты был бы настоящим разведчиком. Спасибо тебе.

Тут как раз к ним подоспела Нэфисэ.

— Салям [42] Салям — мир вам ( приветствие ). добрым людям! — сказала она и протянула Хайдару руку. — Слыхал? Нынче я самый счастливый человек, полмира мои. — В глазах ее появились веселые огоньки.

Хайдар крепко, обеими руками пожал маленькую руку Нэфисэ:

— Твоя радость — радость и для нас всех. Поздравляю от души! — сказал он, глядя на нее с восхищением.

Шамсутдин тронул лошадь, и они с Ильгизаром свернули на дорогу к колхозным амбарам. Хайдар и Нэфисэ медленно зашагали вверх по главной улице. Справа, у овощного склада, сгрудились возы с капустой. Возчицы в узорчатых вязанках и телогрейках — самой непритязательной и выносливой одежде военной поры — с одобрительными улыбками проводили Хайдара и Нэфисэ. Навстречу им шел обоз бестарок. В упряжи, еле передвигая ногами, лениво плелись разномастные быки, медленно шагали обиженные коровы, поклявшиеся не оставаться впредь яловыми... Шедшая у передней подводы Тэзкирэ крикнула, озорно улыбаясь:

— Как настроение?

— Разве не видишь? Замечательное! Нашли пшеницу! — ответила Нэфисэ.

— Знаю, мы уж часть успели свезти.

— Уже? А не отсырела она?

— Проветрили немного. Пшеница у тебя — во! — подмигнула Тэзкирэ, показывая большой палец.

Нэфисэ заметила, что Хайдар нахмурился, и расхохоталась.

— Это она хвалит пшеницу.

Хайдар оглянулся на Тэзкирэ:

— Не люблю я эту ее манеру. Не к лицу девушке пальцем так показывать.

— Пожалуйста, не обижай ее! Видишь, как работает. Не девушка, огонь!

— Да, тут-то ничего не скажешь...

Нэфисэ чувствовала себя сегодня удивительно легко и свободно. Но при встрече с пожилыми людьми быстро наклоняла голову, смущаясь своего сияющего лица, или тянулась к забору и, сорвав с дерева листок, принималась его скручивать в пальцах.

Хайдар распахнул шинель, беспрестанно перекладывал лопату с одного плеча на другое. Радости его не было границ. Он был взволнован, опьянен: ведь впервые рядом с ним шла Нэфисэ.

Они говорили без конца о найденной пшенице, о здоровье Тимери, о приближении праздника. Но было за этими разговорами и другое, не высказанное вслух. Глаза Хайдара не могли скрыть его чувств. «Я стосковался по тебе. Я с нетерпением ждал этого дня! Нет сейчас счастливее меня человека в мире!» — говорили они. И в то же время в них появлялась настороженность. «Не ошибаюсь ли я и теперь?..»

Нэфисэ все понимала. Она вертела в руках листок черемухи и изредка бросала быстрый взгляд на Хайдара. Но разве успеешь прочесть что-нибудь в глазах, которые мгновенно скрываются за длинными ресницами?!

Вспомнили они и о делегации, которая должна поехать на фронт.

— Интересно, — сказал Хайдар, — кто же поедет на фронт? Ты или Наташа?

— А по-твоему кто?

— Конечно ты! Ведь у тебя урожай выше, чем у Наташи!

Нэфисэ засмеялась: она наперед знала, что Хайдар так ответит.

— Вот и ошибаешься, товарищ лейтенант. Поедет Наташа! Ее на фронте муж ожидает, да и сделала она гораздо больше меня.

Мэулихэ собиралась нынче ставить хлеб и потому рано вернулась домой. Выйдя под вечер за ворота посмотреть, не гонят ли стадо, она увидела сына и Нэфисэ, очень дружно идущих рядом. Мэулихэ давно догадалась, что творится в душе у Хайдара, но вот в глазах у Нэфисэ она прочесть ничего утешительного не могла и поэтому не вмешивалась в их отношения. Сейчас она с умилением смотрела на обоих.

— В добрый час! — прошептала она. — А уж как друг другу подходят, детки мои! И красивы, и разумны, и учены! А уж Нэфисэ и цены нет! Такой другой нигде не сыщешь.

Мэулихэ дождалась их и широко раскрыла калитку:

— Как хорошо, что вы вместе, дай вам бог здоровья! Веди гостью в дом, сынок. Пойдем, пойдем! Я вот только что масло сбила, и чай хороший у меня припасен. Заходи, чайку попьем!

— В самом деле, заходи, Нэфисэ! Выпьем «хорошего чаю», поговорим! — подхватил Хайдар, произнеся в душе тысячу благодарностей догадливой матери.

Нэфисэ начала было отговариваться, но Мэулихэ не дала ей и рта раскрыть:

— И не говори, и слушать не стану! Сказано, заходи, значит, заходи! И весну и осень, как говорится, вместе бедовали, и сладкое, и горькое пополам делили. Ты мне сейчас ровно дочь родная. Да и день нынче какой радостный у нас!

Затворив калитку, Мэулихэ обернулась. Нэфисэ и Хайдар, мирно беседуя, шли к яблоневому саду. Старуха едва не прослезилась от радости, как будто Нэфисэ уже невесткой вошла к ним в дом.

— В светлый час, в добрый час! — прошептала Мэулихэ. — Легкой ногой входи, дорогая!.. — И, поправив на голове платок, она побежала, засучивая на ходу рукава, ставить самовар, накрывать на стол.

Сегодня Зиннат провел вечер самодеятельности в избе-читальне. От шума и топота звенели стекла в окнах, мигала лампа на столе. Девушки затевали веселые игры, пели, плясали, опять пели. Зиннат хорошо знал все эти песни. Но, вслушиваясь внимательно, он вдруг улавливал удивительные по своей мелодичности звуки, какие-то мягкие переходы, которых раньше в народных песнях никогда не встречал. И, чтобы еще раз услышать их, Зиннат без устали играл на гармони.

Сейчас девушки уже разошлись, а их песни все еще звенели у него в ушах.

Зиннат вышел на улицу и, пройдя немного, увидел на противоположной стороне Хайдара и Нэфисэ. Он порывисто поднял воротник шинели и ускорил шаги.

Дома его встретила соседка, жившая с детьми в его избе.

— Может, пить хочешь, — сказала она, — так самовар раздую.

Зиннат стоял перед ней, потирая рукою лоб. «О чем же это она?.. Да, о чае...»

— Нет, не беспокойся. Не хочу я пить.

Та подхватила малыша и ушла в свою половину. Стало совсем тихо. Лишь в углу за печкой временами трещал сверчок.

…Нет, может, не так уж все безнадежно? Может быть, кто-нибудь думает и о нем? И в нем самом, возможно, еще сохранилась хоть искорка тепла? Зиннат вынул из кармана гимнастерки письмо, которое он не успел отослать Гюльзэбэр. Вот написано: «тоскую», «очень хочу тебя видеть, моя хорошая...» Но искренно ли это написано? Желая найти в своем сердце теплые чувства к Гюльзэбэр, он представил себе, как провожал ее, с какой нежностью жал ей руки. Но сердце было спокойно. Он уже не верил сам, что «тоскует» по Гюльзэбэр. И даже Нэфисэ он не любит.