Петр Скобелкин - На заре и ясным днем

10 часов вечера. Черными провалами окон смотрит на улицу совхозная контора. Но три окна наверху освещены.

За столом сидит небольшой плотный человек и тычет пальцами в клавиши. Машинка весело потрескивает и высекает цифры. Человек записывает их по клеточкам на расчерченном листе бумаги, и снова его пальцы прыгают по кнопкам.

Это главбух Николай Степанович. «Годовой отчет?» — спрашиваю. — «Нет, провизорский». Что такое провизорский отчет, я не знал, но допытываться, однако, не стал.

И тут в коридоре загромыхало. Тяжело ступая, кто-то шел на свет, поскрипывая деревянными половицами. Зашел, чуть сдерживая одышку, высокий грузный мужчина не по сезону в шапке. («Человек-гора», больше и не придумаешь.)

— Ну здравствуйте! — протянул мне руку.

А я и не узнал сразу. Так это же он самый, Григорий Тимофеевич Хохлов, директор совхоза. Изменился, как-никак немало прошло с тех пор, как я последний раз был в Крутых Горках.

— Как жизнь? — спрашиваю Григория Тимофеевича.

Рассказывает не торопясь.

И ведь что интересно: всякий раз (потом, позже, то же самое), как задавал ему этот дежурный вопрос, он ни разу не сказал о своем здоровье или настроении, не пожаловался на свои хворости и не похвастался, скажем, успехами сына. Ответ всегда один — о хозяйстве. И сам вопрос «Как живешь?» рассматривался им не иначе: «Как живет совхоз?»

— 70 процентов обмолотили. Комбайнеры работают почти круглые сутки. 171 гектар обработали комбайны за ночь! Вымотались люди до предела. А еще столько!..

Он махнул рукой и устало опустил голову.

— Только бы небесная канцелярия не подвела… Только бы не подвела, — в полудреме сказал он и сладко зевнул.

Я записываю последнюю сводку. Ее мне дает главбух Николай Степанович. В кабинете тихо, только слышно, как, будто сверчок, потрескивает машинка.

И я тоже чуть было не задремал.

Вздрагиваю от неожиданного грохота. В чем дело? Все просто — линейка упала на пол. Железная линейка грохнулась об пол: задремал Григорий Тимофеевич, выронил ее.

Он тут же вздрогнул, подобрал эту шумливую железку с пола, вздохнул:

— Пойду домой, пожалуй, часок сосну.

Потом пояснил:

— Где-то около одиннадцати вечера приедет Геннадий Иванович Лямзин, наш завсельхозотделом из райкома партии. Знамя будем вручать дубровинцам.

…Этой ночью заворг так и не приехал. Но и Григорий Тимофеевич заснуть капитально тоже уже не смог.

Рано утром проснулся он от шума. За окном вдруг зашелестело, зашуршало что-то по стеклам. Сомнений не было — шел дождь.

Григорий Тимофеевич подошел к окну и долго смотрел на стекла, по которым беспрерывно хлестали струи, на лужи, потопившие дорогу, на пустынную улицу. Смотрел и невесело думал: «Надолго ли зарядил этот дождь?»

Тешил себя, вспомнив старую народную примету: «Ранний гость не ночлежник…» А вдруг да и заночует? Что тогда? Как тогда? Еще 800 гектаров на корню!

И тут вспомнил про ток. Снова про ток. Там в высоких буртах сгрудилось шесть тысяч центнеров пшеницы и если сейчас, сегодня их не вывезти на элеватор… А куда в такую погоду поедешь? Вот если бы хлебушко подождал хотя бы два-три дня… Пусть даже день. Только бы дождь кончился…

— Гриша, — уже раз в третий позвала его жена Елена Ивановна, — садись поешь…

Григорий Тимофеевич сел за стол и, не успев еще поднести ложку ко рту, улыбнулся: «Ой, вкусно, Ленуша!» — «Да ты еще не распробовал», — ласково укорила его жена. «По запаху чую», — улыбался Хохлов.

Вдруг он встрепенулся. Почти одновременно раздался телефонный звонок. Жена и раньше замечала, как Григорий за какую-то долю секунды опережал эти звонки по одному только ему ведомому мгновенному предчувствию.

Повесив трубку, он тут же спешно засобирался. «Да поел бы хоть! Ну какой ты работник с голодным желудком?» — уговаривала жена. Но Григорий Тимофеевич уже собрался. Натянул резиновые сапоги, плащ-накидку и пошел к выходу. В дверях задержался:

— На обед не жди. К ужину вряд ли обернусь… Ночевать?.. Ночевать, может быть, вырвусь домой, — последние слова он договорил уже в сенях.

Радио пропикало два часа ночи, в «Большевике», значит, уже пять утра.

«Вы слушаете «Маяк». Сегодня суббота, 21 сентября…»

Разбрызгивая грязь огромными сапогами, прямо посредине дороги навстречу шел Владимир Петраков. Хохлов остановил его, подал руку: «Ты мне сегодня будешь нужен, очень нужен. Как управишься со своими делами, загляни в контору». И пошел дальше. «Хорошо, директор», — бросил ему вслед Владимир.

Так и не звал Владимир Хохлова по имени и отчеству. Нет, он уважал его и ценил. Но после того случая…

А было это два года назад, осенью, при обсуждении отчетного доклада и определении победителей соревнования механизаторов. Для всех было несколько неожиданным, когда Хохлов заявил:

— Первую премию предлагаю присудить, — он на миг задержался, а потом решительно закончил: — и вручить Абакумову Василию Ивановичу.

Вначале все несколько растерялись.

Нет, не тому, что премию присудили Абакумову, — Василий Абакумов механизатор отменный, а тому, что Петракову ее не дали. И бригадир Владимира Петракова, понятно, стал возражать:

— Что же это такое, Григорий Тимофеевич, получается? Только что вы сами говорили, что лучшие показатели на уборке у Петракова… И потом, между Петраковым и Абакумовым такой разрыв…

— …И с доски Почета комбайнера Петракова, — будто не слыша его, продолжал Хохлов, — снять!

Бригадир вздыбился:

— Как так?! Несправедливо!

Другим-то было понятно: защищая Петракова, он поднимал свою бригаду. Но его никто не поддержал. Решили строго и окончательно — премию не давать, с доски Почета снять.

Когда стали расходиться, Хохлов попросил бригадира задержаться. Сел рядом и, взяв за плечо, доверительно предложил:

— Давай потолкуем по-мужски.

— Давай, — согласился бригадир, доставая папиросы.

Хохлов придвинулся к бригадиру и заговорил издалека:

— Ты не воевал, я тоже на фронте не был. Но и я и ты знаем, что такое война, что такое атака.

И вот представь себе такой момент. Отличный солдат, назовем его условно Сидоров, в этом бою снова отличился — уничтожил, скажем, десять врагов. А после этого закинул винтовку за плечи и пошел к окопу да еще добавил на прощание: «Я на сегодня сделал свое дело. И сделал так, как надо. А теперь попробуйте вы так повоевать! Когда меня догоните, тогда, пожалуйста, я опять вместе с вами встану на огневой рубеж».

Ведь нелепо, согласись, чушь какая-то…

А у нас этой осенью, при таком большом хлебе, когда потери с каждым днем все больше и больше, когда хлеб молотит ветер и бросает наземь ливень, разве у нас, в этом напряжении всех сил, в этой усталости до одури, разве у нас была не атака?! Разве не бой?