Сусанна Георгиевская - Серебряное слово

— А я у вас, кажется, свой ножичек забыл? — деловито и озабоченно спросил Александр Степанович.

Черта с два, отдаст она ему ножик! Она бросит его на дно Енисея, пусть там порастет тиной. Хорошенький, с шильцем, с двумя лезвиями…

— Ничего не знаю, — угрюмо сказала Лера.

Он глубоко вздохнул, по-видимому сердечно сожалея об утраченном ножике.

— Соколова! Соколова! Соколова! Валерия Александровна!

По тропинке от почты к полянке, где сидела Лера, бежал мальчик.

Его волосы, растрепавшиеся от бега, так и горели в ярком свете заката. Он бежал навстречу Лере, весь залитый малиновым сиянием.

«Соколовой Валерии Александровне. Востребования. Тора-хем. Принято из Кызыла 13.00. Передано в Систиг-хем 13.15.

Люблю».

(И рядом — добросовестная, аккуратная запись телеграфистки: «Не путать с первой: «люблю» — точно»).

В дверь тихонечко постучали: раз, два и три.

Стук был робкий.

На пороге стояли Хургулек и вчерашний демобилизованный солдат. Солдат улыбался, у Хургулек лицо было деловое, серьезное.

Оба были босы; смеющиеся молодые глаза солдата добродушно заглядывали сверху вниз в глаза удивленной Лере.

— Собирайтесь, однако… Мы переговорили с лоцманом. Скорее! Ждать не будут.

— Ой, ну, я просто не знаю… Ой, ну, какой же вы хороший человек, — захлебываясь, говорит Лера. — Ой, ну, правда… А они, как вы думаете, дождутся?

— Надо быть, дождутся. Только все-таки поспешайте.

— А ты зачем пришла, Хургулек? — торопливо собирая вещи, спрашивает Лера. — Нужно что-нибудь? Или так просто, проводить?

— Да ведь он ей братом доводится, — не вполне понятно поясняет солдат.

— Брат, — кивает Хургулек. — И я знал — плоты еще вчера стояли у берег. Но я вам нэ хотел сказать: вы бы крикнули, чтобы ночью идти в Кызыл. И вы бы поссорились с мой брат. А потом вас обидели… Вас шибко обидели, товарищ Лэри. И тогда я пошел. И я все рассказал, и я сильно просил свой брат.

— Не «пошел», а пошла. Не «просил», а просила, — машинально говорит Лера.

— Да, да… Я пошла, я просила, — улыбаясь, отвечает Хургулек.

Лера запихивает в рюкзак зубной порошок и мыльницу, стеганку, туфли.

— А полотенце не ваше, однако?

— Мое. Спасибо.

И все трое бегут, босые, по влажной траве, по пыльной дороге.

Вот берег, и вот плоты. Огромные стволы связаны между собой гибкими прутьями. Вытянувшись вдоль течения, плоты стоят на тихой воде, большие и неподвижные. Волны бьются об их края. Плоты чуть приметно вздрагивают, будто дышат. Река затаенно и тихо поблескивает в узких щелях между лесинами.

Стоя на берегу, Лера смотрит на вздрагивающий плот, на желтые блестящие стволы.

И вдруг она вспоминает слова Хургулек: «мэль, порог, водопад большой», вспоминает, и ей на минуту становится страшно.

Она видит долгий путь вот этих больших плотов по обмелевшей широкой реке. Видит, как лоцманы и рабочие, изо всех сил наваливаясь на свои огромные весла, отталкивают плоты от выступившего со дна острова…

И не только прошедший, но и будущий их путь представился ей на одну минуту.

Вот плоты мчатся сквозь кривое и узкое ущелье… Со дна торчат острые, мокрые, черные камни, и вокруг каждого, точно закипая, вертится вода. Плоты подбрасывает вверх, швыряет вниз. Камни с какой-то тупой злостью ударяют снизу вздрагивающие лесины. Вода бурлит, бьется, мечется.

Лера встряхивает головой…

Берег тих. Перед нею гладкий большой Енисей. Но она угадывает, нет, она знает и слышит теперь скрытую силу его могучего течения. Недаром здешние люди говорят: «Енисей — это море среди рек».

А покуда что Енисей осторожно и тихо, как будто притаившись, поблескивает в узких щелях между бревнами.

— Давай-ка, девка, на этот, на третий… И сразу на балаган, — коротко говорит солдат.

Лера идет к плоту. Прыгнув на заколыхавшийся став, балансируя расставленными руками и шлепая босыми пятками по вздрагивающим стволам, она взбирается на возвышение из досок. Это, оказывается, и есть балаган.

Солдат сейчас же сбрасывает с плеча ее рюкзак.

— А как ты думаешь, Хургулек, — немного смущенная его поспешностью, спрашивает Лера, — твой брат не может раздумать?

— Не знай!

— А чего тут долго раздумывать-то? — с досадой перебивает солдат. — Сели? Сидите! Вот и вся недолга.

— Он… Это правда… Он немножко сердиты, мой брат, — вздыхает Хургулек. — Только это нычего. Вы не обращайте внимания, товарищ Лэри. Он немножко сердиты, но шибко добры.

— Ладно! — со злобным отчаянием говорит Лера. — Не сдвинусь с места, и делу конец. Не станут же они меня пинками сгонять с плота. А? Как ты думаешь, Хургулек? Еду — и все. Но ты… Одним словом, имей в виду, что я опять приеду через три месяца. И чтобы были стеллажи — это первое, а второе: если я застану чистой регистрационную книгу, я тебе голову оторву. Намотай на ус!

— Мотай-мотай, — кивая, отвечает Хургулек.

Лера садится на балаган и с решительным выражением вцепляется обеими руками в рюкзак.

Солдат, вздыхая, смотрит на солнышко и почесывает затылок.

Молчание.

Наконец на краю откоса показываются лоцманы и рабочие. Они несут топоры, ведра, огромные весла.

— Эй, Биче-ол, слышь… — не слишком уверенно говорит солдат, — вот, однако, та самая библиотекарша.

Чуть согнувшись под тяжестью весла, молодой лоцман искоса поглядывает на Леру. У него темно-медное лицо, ежиком стоят его иссиня-черные волосы. Он мал ростом, хрупок.

— Из Тора-хема прибыли?

— Из Тора-хема.

Молчание.

— А не видели на почта такую: Кляво? Кляво — радистка?

— Как же так — не видела? Каждый день видела.

— Кляво… — задумчиво говорит лоцман.

И его брови, дрогнув, взметаются на медном лбу и застывают там недоуменными дугами. Кажется, что он прислушивается к далекому, звенящему звуку: Кляво… Кляво…

— Да, да, — сияя, подхватывает Лера, — еще бы не знать — радистка Клава! Очень хорошая, вдумчивая, серьезная девушка.

Он улыбается. Трогательна и робка его улыбка на обветренном буром лине. Глаза опущены. Как нежно, мечтательно, как полно доброты лицо молодого лоцмана, как чист его лоб под торчащими иссиня-черными волосами.

— Эй, барышня! Откуда ты такая-сякая, розовая, взялась? — кричит Лере с берега бородатый рыжий старик. — Давай-ка перебазируйся. У тебя лоцман, того… не особенно опытный.

— Нет, — застенчиво говорит Лера, — я лучше с ребятами.

— Оставьте барышня покое, папаша, — вспыхивает молодой лоцман. — Двенадцать раз через пороги ходили. В том месяце корову сплавлял, а все неопытни… Нэкрасиво, нэхорошо, нэчестно вы говорите, папаша.

Голос юного лоцмана груб. Зло и мстительно щурятся его раскосые глаза, странно и даже страшно вспыхивая красными искрами лопнувших от ветров и натуги багровых жилок.