Борис Горбатов - Донбасс

— Прошу я тебя… Имей снисхождение…

— Отойди! — вдруг разъяренно закричал Савка и взмахнул кнутом.

Тогда-то и случилось неожиданное, то, о чем долго потом говорили на «Крутой Марин». С криком «Ратуйте!» Бобыль выбежал из конюшни и побежал по рельсам.

На крик сбежались шахтеры. Был среди них и Прохор Максимович Лесняк — в те поры мастер-забойщик. Бобыль, беспорядочно размахивая руками и ничего не умея толком объяснить, повел всех в конюшню. Тут все и выяснилось.

Некоторые сразу же взяли сторону Савки, припомнили коногонов, покусанных Сатаной: кто-то сказал даже: «Да разве ж это лошадь? Это ж Чемберлен! Ее не то что кнутом, ее штыком надо». Но большинство вступилось за кобылу.

— Нет, не могу я тебя одобрить, Савелий!.. — сказал Прокоп Максимович Лесняк. — Не по-шахтерски с конем поступаешь. Конь шахтеру — первый друг.

— Ты бей, да с понятием бей, с сожалением… — подхватили шахтеры.

— Совсем замордовал кобылу. Живого места на ней нет. И где только совесть у человека!

— Да это ж вредительство, ребята, чистое вредительство! — запальчиво крикнул кто-то из молодых шахтеров-комсомольцев.

Савка не принимал участия в общем оре, словно это его и не касалось. Он не защищался, не оправдывался, даже не огрызался — молчал да небрежно играл кнутом. Но словцо «вредительство», видно, задело его. Он презрительно усмехнулся. Потом медленно обмотал плеть вокруг кнутовища, сунул кнут за пояс и сказал:

— Ладно! Конец базару! Отрекаюсь я от вашей проклятой кобылы. Эх вы, интеллигенция! — Он двинулся к двери и, уже на ходу, насмешливо прибавил: — А конягу татарам продайте. Лошадь из нее не получится. — И вышел.

Пошумев еще немного, разошлись и остальные. Последним ушел десятник движения Сиромаха.

— Эх, Бобыль, — сказал он с досадой, — заварил ты кашу, кому теперь только расхлебывать? Уж если Савка с этой тварью не совладал, куда ж ее теперь? — и горестно махнул рукой. — Ну, ладно, опосля разберемся!

Так Сатана очутилась на полном попечении Бобыля. Он стал, как нянька, ходить за нею, лечил ее раны, баловал сахарком да морковкой и часто ради нее оставался на всю ночь в конюшне. Незаметно для самого себя он всей душой прилепился к этой забитой и гордой лошади. Тут уж была не только жалость, как прежде; явилось совсем новое, смутное, самому Бобылю еще не ясное чувство — странное чувство собственника, что ли… Сатана — его лошадь. Он отвоевал ее у Савки, у десятника, у коногонов. От нее все отказались. Она была бы ничья, ее продали бы на мясо татарам, кабы не Бобыль. И теперь это был его, по праву его, Бобыля, конь, давно желанный, вымечтанный, пусть еще не вполне свой, не собственный, но и не чужой, ведь не такой, как иные кони…

— Эх, милая ты моя, — говаривал он, бывало, между делом, — нам бы с тобой в деревню. Вот куда. В деревню, на чисто полюшко… А? И стали бы мы с тобой землю пахать… Да. Хозяйничать! Вот здесь морковка купленая, дорогая… А у нас была бы своя! И овес свой. Хорошо-о!..

Он все чаще возвращался к этой мечте.

— Ты погоди, умница ты моя, потерпи! Вот разживусь деньжатами — и выкуплю тебя. Да… А как же? И уедем мы с тобой в деревню, да на чисто полюшко, на зелену травушку.

Он и сам толком не знал, как все это сделается; да и можно ли покупать у шахты лошадей? Но что это непременно сделается, в том он был крепко уверен. Только бы деньжатами разжиться. А другого коня себе Бобыль теперь и не желал.

Наконец Сатана поправилась, успокоилась, повеселела. Бобыль решил, что настало время попробовать ее в упряжке. «Сомневаюсь!» — покачал головой десятник Сиромаха, к которому несмело обратился Бобыль, но возражать не стал. Весть о новом испытании Сатаны тотчас же разнеслась по штрекам. У рудничного двора собрались коногоны. Всем было любопытно поглядеть, как теперь поведет себя проклятая кобыла. Савка не пришел.

Ко всеобщему изумлению, Сатана послушно стала в упряжку. Бобыль что-то ласково шепнул ей на ухо, она раздумчиво помахала хвостом, потом стронула «партию» с крепежным лесом и пошла, сопровождаемая веселыми криками шахтеров…

В тот же день навсегда исчез с «Крутой Марии» Савка Кугут, последний «настоящий» коногон старого закала. Куда он ушел — никто не знал. На соседних шахтах он не объявился.

А на «Крутой Марии» родился новый коногон — Никифор Бубнов. И его лошадь называлась по-новому — Чайкой.

С давних пор утвердился на «Крутой Марии» неписаный обычай: коногоны сами крестили своих коней. Иногда имя давалось сразу, на первой же проводке, чаще же являлось на второй-третий день, когда коногону становился ясным характер его четвероногого товарища. Да и меткие же бывали клички! Этот гнедой Купчик действительно напоминал загулявшего, вихлястого купеческого сынка, Маркиз был лодырем и симулянтом, а Барышня — жеманницей…

Отчего лесной человек, мужик с Брянщины, Бобыль назвал свою любимицу Чайкой, он и сам бы не сумел объяснить. Но это ласковое имя нравилось ему, он настоял на нем, и скоро на шахте все стали звать строптивую кобылу Чайкой. История Сатаны мало-помалу забывалась…

Между тем незаметно пришла весна. Под землей ее приметы чуялись слабо, и Чайка оставалась спокойной в своей темной конюшне. Забеспокоился Бобыль. Пришло его время. Дул теплый азовский ветер, манил домой, на Брянщину… «А Чайка?» Побежали по балкам вешние ручьи. Открылись холмы, зазеленела ольха в буераках… Бобыль помаялся-помаялся и — остался на шахте.

А на следующую весну азовский ветер даже не потревожил его. Большие перемены произошли в жизни Бобыля за этот год: Бобыль женился.

Он взял себе в жены не бобылку, не артельную стряпку, не вдову, как можно было ожидать, а голосистую красавицу откатчицу Зинку, огонь-девку, из хорошей, коренной шахтерской семьи. Встретил он ее ранней осенью в парке, куда сам пришел в первый раз с приятелями. До той поры жил Бобыль на шахте уединенно и неприкаянно, как живет всякий временный человек на нелюбимом месте; ни с кем компании не водил, берег каждый рубль и все мечтал о том счастливом часе, когда, выкупив Чайку, уведет ее прочь отсюда, в свои брянские леса, и там заживет хозяином на всей своей воле. Про него в те поры можно было смело сказать, что и живет-то он вовсе не здесь, не на «Крутой Марии», а где-то там, на Брянщине, в угодьях, созданных его мечтой.

Коногоны знали за ним эту слабость.

— Ну что, Бобыль, — пошучивали они, — много деньжат скопил? На кобылий хвост уже есть?

Но Бобыль никому не сказывал, сколько скопил, и не из жадности, а от растерянности. Он сам удивлялся и даже пугался тех заработков, которые вдруг достались ему: никогда дотоле не получал он столько денег сразу. А все Чайка! Она оказалась на редкость выносливой и работящей конягой. Ее не надо было понукать кнутом — Бобыль так кнутом и не обзавелся! — она сама тянула изо всех сил. Она словно угадывала, что надо делать. «Примись!» — только скажет, бывало, Бобыль, а она уже вышла из упряжки. «Грудью!» — промолвит коногон, и Чайка уж двигает грудью вагонетку… Никакой груз не был тяжелым для нее, никакой рейс не был долгим; она трудилась радостно-ожесточенно, охотно, ревностно, только б ее хозяин был подле нее. Она следила за движениями Бобыля осмысленно-любящими, по-собачьи преданными глазами и тосковала, когда он выезжал на-гора…