Борис Горбатов - Донбасс

Дерзостная простота и мудрость этой идеи покоряют людей, стимулируют стремление реализовать, испытать ее в деле. Но Стаханов опередил горняков «Крутой Марии», подтвердив правомерность исканий, пробудив множество откликов. Всколыхнулся океан народной страсти, народной инициативы, повергнувший привычные нормы и традиции. В итоге: «на каждой шахте появились свои герои, и уже не только забойщики, но и машинисты врубовок, коногоны, проходчики, бутчики, слесари. Возникали все новые и новые имена и немедленно становились знаменитыми… Славы на всех хватало».

Поняв сам, Горбатов вдохновенно передал изумительную мощь стахановского почина: «Шахтер, вырубивший за смену шесть железнодорожных вагонов угля, действительно показался сначала былинным богатырем, новым Ильей Муромцем; сперва даже не верилось, что обыкновенный человек может совершить такое. Но рекорд Стаханова был тотчас же перекрыт, и сразу на нескольких шахтах, пламя соревнования перекинулось с шахты на заводы и фабрики, стало известно о делах кузнеца Бусыгина, ткачих Виноградовых, обувщика Сметанина, — и, слушая эти вести, каждый рабочий человек почувствовал, как и в нем самом разгорается богатырский дух, как и к нему приходит озарение».

Так актуальнейшая идея современности вызрела в недрах рабочих масс, овладела ими, одухотворила их и превратилась в несокрушимую силу.

Более полувека тому, в дни своей «забойской» юности, Горбатов мечтал о том, что «когда-нибудь… из наших рядов, в результате долгой и упорной работы и учебы, вырастет большой пролетарский писатель», что вырастет он «из вороха корявых и неотесанных рабкоровских произведений», что «родится он в маленькой комнатке рабочего клуба, где занималась заводская или рудничная ячейка «Забоя», что отцом его явится «коногон, мелом на вагонетке царапающий свои первые стихи».

Горбатов успел при жизни воочию увидеть воплощение своей заветной мечты. С его участием в недрах «Забоя» выросли крупные пролетарские писатели, достойно прославившие родной Донбасс и свою социалистическую Родину.

Рано, в расцвете творческих сил многогранного, неповторимого таланта ушел из жизни Борис Горбатов. Ушел, оставив современникам и потомкам прекрасные произведения, богатый личный опыт и завещанное друзьям-литераторам правило: «…каждую страницу четыре-пять раз переписать, работать над каждым словом, над каждой мыслью, над каждым образом, над композицией, над сюжетом, — работать, как шахтер, как грузчик, ибо это не только такой же почетный, но и такой же тяжелый труд».

Погибшие в бою герои-солдаты в знак высшей оценки их доблести навечно остаются в строю своих родных подразделений. Так же навечно и Борис Горбатов остается в строю многонациональной советской литературы.

Жили два товарища. Одного звали Виктором, другого Андреем. В 1930 году им обоим вместе было тридцать пять лет.

— Уже лист желтеет! — с досадой сказал Виктор и показал на Псёл: кленовые листья плыли по реке. — Пора и решаться, брат!

Андрей только молча пожал плечами.

Они оба долго и с завистью глядели, как плывет по реке, покачиваясь и кружась, желтый лапчатый кленовый лист — все вниз, все вниз, к морю. Он плывет, а они все сидят на месте.

Они были ровесники, жили на одной улице, в школе сидели за одной партой. У них были общие учебники, общие голуби, общие мечты. Им и в голову не пришло бы, что дороги у них могут быть разные.

— Нет, надо ехать, ехать! — говорили они друг другу каждое утро и каждый вечер. А все не трогались с места.

Они жили в Чибиряках, маленьком городке на Псле. Тут они родились — Виктор в беленькой хатке под узорчатой черепицей, Андрей — в голубенькой под зеленой железной крышей. Тут выросли. По этой траве бегали. На эти звезды заглядывались. И вот решили покинуть все — все и навсегда.

— Отчего ж ты не хочешь в военные моряки, Андрей? — сердито спросил Виктор. — Моряк, брат, в океане плавает!

Они никогда не видели океана, ни даже моря, ни большой реки, ни большого города. Четырехэтажный дом они видели только в кино.

Все сбои семнадцать с половиною лет они прожили здесь, на этой улице; вот она вся — плетень к плетню. Она вся заросла сорной травою: лебедой и бурьяном. Сухая серебристая пыль струится от лебеды.

Никогда по этой улице не проезжала машина, даже возы тут поскрипывают редко: шлях далеко. И следы колес тут никогда не уходят в далекую даль, а круто заворачивают во дворы, словно все дороги мира ведут к клуням и кончаются у амбаров.

— А то можно и на подводную лодку угадать, — сказал Виктор. — Очень просто. Мы парни здоровые. Ну, Андрей?

Вся улица, где они родились, была в садах, палисадниках и огородах: и сады тут были богатые, тяжелые от плодов, и плетни — исправные, и огороды — любовно взлелеянные, прополотые и выхоженные, и мальва под окном — пышнотелая, мясистая, розовощекая, как красивая и гордая деревенская девушка на выданье. А хатки тут совсем терялись среди пышной и щедрой зелени. Хаты стояли вразброс, кое-как, словно главным на этой улице и в этой жизни были не хаты, а сады и огороды. И хаты здесь были маленькие, подслеповатые, мазаные и все одинаковые, только шапки на них были разные: редко — железные, чаще — черепичные, а больше всего было соломенных, по-казацки подстриженных в кружок или в скобку или покрытых седым и трухлявым очеретом. На таких крышах любят гнездиться аисты. Говорят, аист к счастью. И много аистов жило на этой улице. По вечерам они, как часовые, выстраивались на своих крышах и так стояли, поджав одну ногу, строгие и важные, оберегали счастье, которое они принесли людям.

— Ни! — тихо сказал Андрей. — Я в моряки не хочу!

— Так чего ж ты хочешь, Андрей! — в досаде закричал Виктор.

Отца у Виктора не было. Его отец лежал в сквере в центре Чибиряк, в братской могиле. Он был большевиком. И почти каждое воскресенье, возвращаясь с базара, мать Виктора приносила на могилу маленький венок из цветов и, всплакнув по привычке, осторожно клала венок к подножию памятника. Могила была общая, братская, и это всегда конфузило мать Виктора. Даже после смерти муж не принадлежал ей — лежал с товарищами.

Она была женщина простая и добрая. Раньше робко любила мужа и боялась его, сейчас любила сына и тоже его боялась. Он рос своевольным, сильным, порывистым — в отца. И мать уже догадывалась, что ему нелюбо и душно в ее гнезде. Скоро он улетит. Она уже вышивала ему рушники и сорочки на дорогу и плакала над ними.

— Может, учиться поехать, а? — робко сказал Андрей. — В райкоме путевок много.