Борис Горбатов - Донбасс

И он действительно не обижался на учителя, что было вовсе уж непохоже на Виктора и удивляло всех.

Он только иногда жаловался Светличному, с которым все-таки подружился:

— Не любит меня наш старик. Ох, люто не любит! — И вздыхал: — Он Андрея любит…

А Светличный только смеялся в ответ:

— Ну, балованный же ты хлопец, Витька! Привык, чтоб тебя ни за что любили. Любовь заслужить надо.

— Так я ж стараюсь, — уныло отвечал Виктор.

Он старался. И иногда ему удавалось целую упряжку проработать, не получив выговора, но и не получив похвалы. При дяде Прокопе он старался работать ровно, припоминая все уроки и наставления; он мог так работать и час и два, но потом все-таки увлекался, загорался охотничьим азартом, жаждой добытчика; казалось, вот-вот теперь все наладилось, все могу, молоток в порядке, уголь поддается, струя видна. Он лихо вонзал пику в пласт, в самое сердце кливажа, потом делал резкий поворот молотком в сторону, чтоб отвалить глыбу, — и пика с треском ломалась.

И тотчас же над ухом раздавался знакомый насмешливый басок:

— Та-ак! Готово?

— Та что ж делать, если пики такие!.. — в сердцах вскрикивал Виктор. — Сталь слабая.

— То характер у тебя слабый! — сердито отвечал учитель. — Не забойщицкий у тебя характер: терпения нет. — И он, как умел, обуздывал не в меру горячий нрав ученика, говоря при этом: «Сперва человеком стань! Будешь человеком — сделаешься и забойщиком». Так умный взводный командир борется со слабостями стрелка: в «моргуне» — парне, испуганно мигающем перед выстрелом, старается победить трусость, а у «дергуна», нетерпеливо дергающего спусковой крючок, воспитывает выдержку и хладнокровие.

Виктор был «дергун». И дядя Прокоп знал это. Да и сам Виктор знал и проклинал свой злосчастный норов. Он понимал теперь, что уголь ни «животом», ни удалью не возьмешь. Он уже не раз видел: у иных богатырей уголек капает тощей, жиденькой струйкой, а у щуплого, но ловкого Мити Закорко валится водопадом. Но Митя Закорко с детства шахтер, сын и внук шахтеров, он уголь понимает. Значит, есть тут свои загадки, соображал Виктор, и ему нетерпеливо хотелось в эти тайны проникнуть.

Однажды дядя Прокоп сам открыл ему один из своих забойщицких секретов, открыл без всякой торжественности и загадочности: он охотно, походя дарил ребятам тайны своего ремесла. «Секрет» заключался в том, что рубку угля в уступе дядя Прокоп всегда начинал с «подбойки» (а не с зарубки кутка). Вырубал в нижней части пласта узенькую щель. А крепежные стойки ставил не вплотную к груди забоя, а чуть отступив — на ладонь, не больше.

— Соображаешь, зачем? — спросил он Виктора.

— Да-а… То есть нет. Не соображаю, — сознался ученик.

— А ты гляди! Вот я подрубил щель под пластом. Значит, что я этим сделал? А лишил уголек опоры на почву, вот что! Так? Стало быть, и уголь податливей, сговорчивей сделается, ему, брат, деваться некуда. А тут еще кровля на него сверху давит как раз в том месте, где мне надо рубать. Я-то ведь стойки не вплотную поставил. Значит, дал кровле полную свободу давить. Вот она для меня и старается: давит! — хитро подмигнул он. — Соображаешь? Вот возьми молоток, попробуй.

Рубать действительно стало куда легче, и Виктор с удивлением это почувствовал. Уголь стал «сговорчивее» — отваливался охотно. А когда Виктор уверенно пошел по «струе», то и просто хлынул лавиной, как у Мити Закорко.

— Здорово! — в восторге закричал Виктор. — Та, ей-богу ж, здорово!

Он ликовал. И не оттого даже, что рубать стало легче и уголь сыпался весело, шумно, празднично, и пика не ломалась и не увязала, а оттого, что вдруг в новом неожиданном свете представилась Виктору его профессия, невольно избранная им на всю жизнь, и в ней, в этом тяжком и, на первый взгляд, тупом, однообразном ремесле забойщика теперь открылось столько нового, неизвестного, остро-любопытного, замысловатого, даже загадочного, что дух захватывало. «Так вот оно что! — возбужденно думал Виктор, продолжая меж тем с азартом рубать уголь. — Так секреты на самом-то деле есть? Я ж так и знал!»

А ведь всеми этими тайнами и чудесами Виктор может теперь свободно овладеть! Можно выведать их у знающих людей, у того же дяди Прокопа — старик с охотой откроет. Можно и самому о многом догадаться, стоит только с умом рассмотреть пласт, в котором работаешь, дознаться, как он складывается, как течет и отчего так течет, а не иначе. Можно изучить все капризы и причуды кровли, повадку почвы… Многое можно!

«Я ж парень грамотный! И не вовсе ж таки дурень! Да и дядя Прокоп поможет». И он с нежностью и благодарностью посмотрел на старика.

А тот только лукаво ухмылялся в усы. Он был доволен. И в этот день Виктора не ругал. Но и не похвалил ни разу. Он вообще считал, что Виктора хвалить вредно.

Только однажды, уже много времени спустя, он изменил этому правилу. Невольно залюбовавшись действительно красивой работой Виктора в уступе, он не выдержал, крякнул и сказал удивленно:

— Смотри! А из нашего Витьки-то, кажись, получается толк, скажи-ко!.. — Но в те поры Виктор уже не был его учеником, а сам стал заметным шахтером, а отбойный молоток умел разбирать и собирать с такой автоматической быстротой и четкостью, с какой ка смотру, на глазах начальства, лихой пулеметчик разбирает и собирает замок станкового пулемета. Быстрее Виктора на «Крутой Марии» этого никто делать не умел, даже Митя Закорко. Люди нарочно захаживали ка курсы посмотреть искусство Виктора. И удивлялись. Пришла слава. Правда, не широкая, не громкая слава, местного, районного значения, как бывает местный дождь, но все-таки слава.

В те дни как раз завязывалось соревнование между Виктором и Митей Закорко, знаменитое соревнование, затянувшееся на долгие годы и, оттого что оба соперника были парни молодые и ярые, сразу примявшее характер острой, почти спортивной борьбы. Вся шахта следила за этим поединком, равнодушных не было. Даже дядя Прокоп, как ни старался, как ни твердил свое излюбленное: «В одну топку уголек-то идет, в одну!» — не смог остаться безучастным и даже беспристрастным зрителем. Как-никак Виктор был его ученик, а Митю Закорко учил старик Треухов, Митин дядя по матери, — отца у Мити не было, его завалило в забое еще в 1923 году.

Это соревнование захватило Виктора всего, целиком и надолго. Начавшись в забое, оно тотчас же перекинулось и в рудничный клуб, где оба — и Виктор и Митя — играли в драмкружке, и в комсомольскую политшколу, и на стадион, и даже на танцевальную площадку. Как боевые петухи, носились оба, один — пламенно-рыжий, другой — черный, трясли чубами и старались переплясать друг друга… А однажды даже поспорили при всем народе: кто кого перепьет, и быстро напились оба.

А время меж тем незаметно шло да шло. Пробежал год, потом второй… Незаметно стали наши мальчики женихами, робкие ученики сделались завзятыми шах-торами. Как-то само собой перезнакомились они со всеми людьми на шахте, а со многими и сдружились, и теперь было куда ходить в гости по вечерам. И так же само собой, хоть и не сразу, признали их старики «Крутой Марии» и поверили, что эти хлопцы с шахты уже не уйдут, и стали считать их своими коренными, кадровыми, словно они и родились здесь, на Собачевке. И старухи забеспокоились, подыскивая им невест. А в парикмахерской, в столовой и даже в клубном буфете открыли ребятам кредит до получки. И за «столом ударника» в рудничной столовой были у них теперь свои, постоянные места. И когда в шахткоме распределяли талоны на промтовары или добавочные пайки, про них обязательно вспоминали. И ребята сами понимали теперь свои права и, не стесняясь, добивались их, особенно Виктор — его уже побаивались в конторе и связываться с ним не любили. И так же незаметно, но уверенно и прочно вошли наши ребята в постоянное, надежное рабочее ядро шахты и стали, как и дядя Прокоп, с насмешливым презрением смотреть на «протоплазму» — на летунов и сезонников, и болеть за славу «Крутой Марии», и жить ее жизнью, и теперь не вспоминали они так часто, как прежде, про Псёл и Чибиряки, и называли себя не полтавчанами, а донбассовцами, и гордились тем, что они донбассовцы, шахтеры, люди боевого фронта первой пятилетки.