Алексей Кожевников - Том 1. Здравствуй, путь!

Брички разгружались. Кислый, позывающий на «чих» запах дубленых полушубков расползался от разворошенных возов. Елкин жадно вдыхал его, как голодный вдыхает запах вкусного варева, он даже чувствовал, что слюна заполняет его рот и спазмы сжимают горло.

«Четыреста комплектов это — почти разрешение одежного вопроса, — думал он. — Это — почти смычка». Успокоенный, со здоровым голодом на сон вернулся домой.

Толстым, как лом, пальцем завхоз передвигал костяшки маленьких счетиков и, посапывая простуженным носом, глухо бормотал:

— На центральном пункте оставим сто, трем Джунгарским разъездам — сто пятьдесят, Огуз Окюрген — сто, экскаваторо-компрессорной части остается пятьдесят. Мало… — и перепутал костяшки.

— А Ваганову? — напомнил Елкин. — Надо оделить всех, всех! Больше нам не дадут ни лоскутка.

Широземов, ворочая нижней челюстью и показывая конец широкого языка, писал в блокноте и бубнил:

— Айна-Булак — сто пятьдесят, Джунгарским — двести, Ваганову — семьдесят пять, машинистам — сто, шоферам и возчикам — сто.

— Ты чего там считаешь, журавлей в небе? — насмешливо спросил завхоз. — Сколько насчитал?

— Восемьсот.

— Чего?

— Счастливцев, которые получат теплую спецовку.

— А спецовок-то только четыреста комплектов.

— Я расколол каждый комплект надвое — кому шубу, кому валенки.

— Лучше четыреста одеть как следует, — заспорил завхоз. — Разбазарим по мелочам, и никто не посчитает, что давали.

— Константин Георгиевич, твое слово! — Широземов отбросил блокнот и сильно повернулся к Елкину: — Очаровать ли вполне четыреста душ или очаровать наполовину, но восемьсот?!

Елкин ненадолго задумался и решил:

— Если бы можно, я разделил бы каждый комплект на три-четыре части.

— Кому — шубу, кому — рукав, — уточнил Широземов.

— Как угодно, только бы очаровать побольше холодных душ. Я — за восемьсот. Но к этому делу надо привлечь и партком и рабочком.

Тут же вызвонили Фомина с Козиновым. Елкин встретил их загадочно:

— Товарищи, мы снова очутились перед трудным выбором, перед двумя вариантами. Один — целиковый, второй — половинчатый.

— Что? Где? Какие? — живо заинтересовались Фомин с Козиновым.

— Не можем разделить полушубки и валенки.

Большинство высказалось за половинчатый вариант.

С той поры широко разлилась по Турксибу повадка говорить: «одеты по целиковому варианту» или «одеты по половинчатому».

Спецовки развезли по пунктам, и через день Елкин уже получил радостные вести — прогулы резко сократились, разговоры о бегстве смолкли, производительность стала выше. Вечером он придвинул к телефону столик, попросил Глушанскую приготовить чай и начал принимать доклады прорабов.

— Алло, мой птенчик! — приветствовал техника, носившего за плечами двадцатилетний опыт. — Как вы чувствуете себя в новых валенках? Что? Вам не досталось, вы отказались. Но все же будто теплей стало?! Верно, верно, чудесные валеночки, обогревают на сто километров вокруг себя. Что, не верите? Я тоже отказался. Но те, от которых отказались вы, прямо пышут на меня жаром.

По проводам прокатился могучий хохот птенчика.

— Начинайте! — подтолкнул его Елкин.

Птенчик возбужденно, голосом лучших дней строительства, рассказывал, что у него все решительно, даже и ничего не получившие, вышли на работу.

— А ты способствуй, куй железо!..

Кое-как, с помощью Глушанской, Елкин дозвонился до Гусева:

— Твоим разъездам двести комплектов спецовки. Приезжай получать.

— Кто это привалил? — недоверчиво спросил экс-комбриг.

— Широземов, мой талантливый помощник. — Елкин беззвучно смеялся одними морщинами около глаз. — Не тебе одному орден повесят, повесят и ему.

— Где он, скуластый черт, в песках, што ли, вырыл?

— Математически, способом деления.

— А я было хотел поверить. На сколько же он делил?

— Честно, пополам. Тебе сто полных. Мало, раздели на три. Ребята говорят, будто им от чужих валенок тепло, а все-таки придется тебе варганить какую-нибудь печурку, саксаул мой где-то бродит четырнадцатый день, и боюсь — не придет совсем. Подумай!

— Печку мы сделаем, а топить чем? Керосину, нефти, бензину не даешь.

— Не дам, не дам! — Елкин припал губами к трубке вплотную. — С такой печкой и на глаза мне не показывайся!

— Чем же, морозом? Ничего, кроме снега и холода, не вижу. Водкой? Всю выхлопали, и больше не возят. Кем? Членами профсоюза или нечленами, рабочими или техническим персоналом? Все промерзли, тепла ни в ком нет.

— Я прошу очень серьезно. Шутить можно, а и подумать надо.

— И я серьезно. Печку без топлива… И немцу не выдумать.

Дошла очередь до Леднева.

— Вы получили одежду? — спросил Елкин.

— Это не спасет. Разъезд находится в таком тягостном положении, мои отношения с рабочкомом настолько осложнились… Мы настолько не сходимся, вредим друг другу, тем самым вредим и делу. У меня созрело окончательное решение. Я предупреждаю — пришлите мне заместителя принять дела.

— Что? — Из рук Елкина выскользнул стакан с чаем и разбился. — Что? Повторите!

— Папочка, не волнуйся! — Глушанская схватилась за трубку и начала отталкивать Елкина от телефона. — Не слушай его! Этот Леднев вечно с чем-нибудь.

— Ничего, ничего. Я спокоен, совершенно, идеально. — Елкин попросил воды, выпил залпом почти целый ковш и действительно вполне спокойно проговорил: — Продолжайте!

— Не могу остаться ни при каких условиях и благах, фактически я уже не начальник. Предрабочкома…

— Что вы суете мне предрабочкома?! Я говорю и буду говорить с вами. Я вас не отпущу, вы мне доведете разъезд до смычки.

— Не настаивайте, не надейтесь, я ничто, разоружен.

— В течение трех дней будьте у меня!

— С первой машиной. В смычку я не верю, смычка обречена.

— Трех дней! — Елкин сунул трубку Оленьке. — Можешь договаривать, я устал. — Он лег в постель и прикрыл лицо фуражкой.

— Товарищ Леднев, начальник считает разговор оконченным! — выдохнула поспешно Глушанская и кинулась к Елкину.

— Ничего, ничего. — Он отбросил фуражку. — Я думал, началось…

С громким ревом, угрожая обледенелыми мордами погонщикам, которые остервенело хлестали их по бокам, вступали в городок вислогорбые верблюды. Узор кровавых пятен оставался за ними на жестком, непроступающемся снегу. Они пятнадцать суток проплутали в снегах Прибалхашья с глазу на глаз с голодной смертью и выжили только благодаря своему беспредельному упорству, накопленному веками отъявленно суровой жизни.

Саксаул сгрузили. Он лег нескладной кучей, вроде старых потемневших скелетов, рядом легли верблюды, худые и коряжистые, точно его родные братья.

К Елкину подошел караванщик в промороженном до колокольной звонкости халате и сказал: