Алексей Кожевников - Том 1. Здравствуй, путь!

Козинов подсел к Тансыку на топчан и спросил:

— Что с тобой?

— Сдельщина, — зло ответил казах и пожаловался, что ноет все тело.

— Ну-у, это — ерунда, это, как насморк, дня через три-четыре пройдет, — утешил его Козинов. — Этим болели все землекопы.

Не получив ожидаемого сочувствия, Тансык обиженно отвернулся. А Козинов повторил: «Ерунда, как насморк», — и снова пошел к юрте партбюро. Небольшая, сильно потрепанная, она выделялась среди своих соседок только тем, что была оплетена густой сетью троп и на полости, закрывающей входной проем, имела кумачовую полоску с надписью:

БЮРО КОЛЛЕКТИВА ВКП (б)

— Можно? — спросил Козинов и, не дожидаясь ответа, вошел.

В юрте был один партсекретарь Фомин. Он молча кивнул:

— Садись, — и продолжал листать толстое сшитое дело. Козинов еще раз оглядел хорошо знакомое полушарие юрты. Портрет Ленина, говорящего с броневика в Петрограде. Покрытый красным ситцем деревянный стол грубой топорной работы. Солдатская постель — топчан под шинельным одеялом. Четыре некрашеные табуретки. За месяц, как основался тут Фомин, ничего нового, только прибавилось бумаг на столе, и они вытеснили телефон на табуретку.

От обстановки Козинов перебежал взглядом на хозяина юрты. Это был молодой человек, лет тридцати, но уже «старый» член партии, с первых дней Октябрьского переворота. В прошлом деповский слесарь, он и здесь выглядел таким: коротко остриженная голова, на ней кепка, все прочее одеянье — брезентовая рабочая спецовка.

— Ну, с чем пришел? — спросил Фомин, отрывая от бумаг усталое, задумчивое лицо.

— Все с тем же, с коренизацией. — И Козинов начал рассказывать про Айдабула и ушедшую артель.

Фомин больше и больше хмурился. Его темные брови, похожие на запятые, у которых жирные точки и гораздо светлей их хвосты, сильно сдвинулись.

— Понято, — перебил он Козинова. — Надо воевать.

— С кем? За что?

— С администрацией за поденщину.

— Ты не боишься, что поблажки могут повредить?

— Кому?

— И нам и казахам.

— А мы с тобой как начинали? Без поблажек?

— Всяко.

И оба пустились вспоминать свое ученичество, где брань и ласка, обиды и радости перемежались постоянно. Расставаясь, Фомин сказал Козинову:

— Иди и действуй! Всяко…

Было широкое совещание о поденщине и сдельщине. Елкин встретился с неожиданной для себя расстановкой сил, — не только рабочком, актив и казахи, но и значительная часть администрации пошла против него. Поддержали только явные противники коренизации, рьяней всех Усевич. Он хлопал ладошами и кричал:

— Браво, браво, золотые слова: «Довольно мармеладу, поменьше саранчи и лодырей!»

Этот визг, точно плеть, ударил Елкина. Он осекся и спросил:

— Меня удивляет, почему большинство администрации против меня и почему Усевич так бурно приветствует?!

— Вы, можно сказать, говорили по его заказу, — крикнул Козинов.

— Дать им поденную, иначе они растащат все мое хозяйство, — настаивал завхоз.

— Тогда, — Елкин оглядел собравшихся, — я понимаю, я почти согласен, но я буду требовать от своих подчиненных неустанного вниманья к казахам. — Он протолкался к Гусеву и прошептал: — И в самом деле получалось, что я против коренизации?

— Ага…

Совещание одобрило поденщину как единственную меру, могущую удержать казахов на строительстве. Затем решили начать немедленное внедрение широкого ученичества неопытных у опытных, шефства русских артелей над казахскими, социалистического соревнования, устройство рабочих школ, курсов.

Козинов ждал, что поденщина быстро излечит болезни, какими страдала коренизация. Но ошибся, казахи сообразили, что при поденщине можно совсем не работать, платить все равно будут, и предались откровенной лени. Они усаживались кружками на насыпи и распевали песни, шатались по строительному городку, часами торчали около машин.

Козинов находился в состоянии панической суетливости, метался между насыпью и конторой, до надоедливости часто звонил по участку: «Как с казахами? Работают? Не собираются удирать? Наши ребята не обижают их?»

Он стучался к казахам с беседами, уговорами, — со всем тем арсеналом, которым подвигал на энтузиазм свой профсоюзный актив, но достучаться не мог.

Елкина злили ежедневные переплаты, про себя он уже решил, что напрасно допустил поденщину, и готовился прекратить «мармелад». Встречаясь с Козиновым, он неизменно спрашивал:

— Ну, как ваша система подставок, прививок, припарок действует? — и грозил пальцем. — Вы мне заплатите за ваш либерализм!..

В такие моменты у Козинова холодела спина.

Тансык провалялся гораздо дольше, чем пророчили ему такие опытные люди, как бригадир Гусев и предрабочкома Козинов. Доктор несколько раз продлевал ему бюллетень. Опустелая палатка наполнилась за это время новыми людьми. Наконец доктор объявил, что Тансык может вернуться на работу.

И действительно, на другой день утром соседи по палатке, проснувшись, обнаружили, что Тансык уже ушел раньше всех, его постель заправлена, как полагалось на день. Но в столовой узнали, что Тансык не приходил завтракать, не явился он и на работу и обедать. Тогда один из казахов побежал к Шолпан узнать, что с братом: может, заболел снова и отлеживается у нее или неожиданно уехал с Ахметом. Нет, ничего такого не было. Казах побежал на конный двор, где вместе с другими содержались конь и верблюд Тансыка. Они были на лицо.

— А что случилось? — спросил дежурный конюх.

— Потерялся Тансык. Мы думали, он уехал, а его конь и верблюд на месте. Ты что думаешь?

— Ничего. Мне некогда думать про Тансыка, у меня от своих дум так пухнет голова, что трещит шапка, — сказал конюх и пошел осматривать свое хозяйство. Оно было плохо огорожено, сильно разбросано: кони и верблюды работали, паслись, ночевали в разных местах.

Тансык не явился и ужинать и ночевать. Его пустующую постель решили отдать временно другому неустроенному казаху; при этом обнаружили, что Тансык унес дорожную суму, которую держал под изголовьем.

Казахи многозначительно переглянулись, у всех зародилось подозрение, что Тансык убежал. На другой день к ним пришел конюх и спросил, вернулся ли Тансык. Получив ответ, что не вернулся, конюх прищелкнул языком, усмехнулся в том смысле, что все понимает, и сказал:

— Будем искать вместе. Так оно легче.

— Как? — не поняли его казахи.

— Значит, и вы и мы будем сразу искать и коня и Тансыка. Они тоже вместе.

— Конь Тансыка дома.

— Зато потерялся конь начальника. Тансык кормил этого коня, бывало, ездил на нем. Знакомы хорошо. И оба исчезли в одну ночь. Можно подумать, что Тансык угнал коня?

— Можно, можно, — согласились казахи.

Молва о пропаже Тансыка и коня докатилась до бригадира Гусева. Прежде чем поверить ей и доложить Елкину, он пришел поговорить с Шолпан.