Алексей Кожевников - Том 1. Здравствуй, путь!

Грохотов с «живых картин» запил. Ежевечерне он приходил хмельной, подзывал жену и заводил ставший заученным разговор:

— Слышал я, сам слышал: «Ни одной не устоять, все по рукам идут». А что получается? Трудно поверить, что ты устояла, что ни один ничего не добился от тебя, когда тебя нагишом видели и зарились. Вон Шолпан и веселая и добрая, а пуговички лишней не расстегнет. Про нее никто ничего не подумает, не пискнет. А про тебя на всю столовую.

Стыд за свою глупую радость, пережитую в то время, когда десятки людей грязнили ее своими похотливыми глазами, и страх снова оказаться под обстрелом этих глаз несколько дней держали Шуру дома.

Наконец, решившись принять всякие слова и взгляды, она пошла к неграмотным. Побледневшая, исхудалая, без улыбок и ласковости она вызвала недоумение и тревогу у тех, чья дружественность была бескорыстна. После урока они проводили ее до дому и осторожно спросили:

— Вам нездоровится? Вы бы поправились как следует, мы подождем.

— Я поправилась, — ответила она и ушла, боясь затягивать разговор.

Повстречалась с Гусевым. Тот остановил ее, оглядел и сказал:

— Вот ты хорошо, бабка, сразу все переломила.

Она поняла и зарделась стыдом, и в стыде получила облегчение.

— А скажи… — Она поперхнулась. — Что говорят?

— Что тебе до этого?! Ты будь чиста перед собой!

Все строительство было разделено на крупные, приблизительно стокилометровые, участки, а эти поделены на дистанции, разъезды, пикеты. Леднев получил дистанцию с большими скальными работами. Подбирая штат строителей, он пригласил Грохотова и пообещал дать ему отдельное жилье.

— С чего? — удивился Грохотов подозрительно.

— Не надо — не бери, навязывать не стану.

— Как еще надо-то! — всполошился Грохотов. — И жена не того, не совсем здорова, и ожидаем прибавки семейства.

— Вот и бери, пока можно. А что с женой? — спросил Леднев.

— Да все с того проклятого вечера, — нехотя ответил Грохотов и поторопился уйти.

Да, с того вечера семейная жизнь Грохотова пошла неладно.

Перебрались на Джунгарский разъезд, получили отдельную юрту, простор, покой, тепло, близость, крепко огражденную от чужих глаз, а прошлое не отстало, тоже переехало. Грохотов продолжал пьянствовать, подозревать жену в неверности, мучить.

— Почему это Леднев зазвал нас к себе, дал юрту? Другим нету, а нам пожалуста, отдельная.

Шура была готова хоть в преисподнюю, но муж не хотел уезжать. Он упрямо твердил:

— Я подожду, когда ты родишь, и посмотрю, на кого он похож. Я не хочу растить чужое семя.

Шура родила недоноска. Только что получив утраченный во время родов дар речи, она позвала мужа и сказала:

— Посмотри!

Муж был трезв, взглянул на ребенка без всякого намерения что-то увидеть, разгадать, в чем-то убедиться и обнял обескровленную, тревожно ожидавшую жену.

— Молчи, знаю… — сказал он.

— Что ты знаешь?

— Жужжит у меня в ушах та погань. Ничего, пройдет. Вот подрастет он, и уедем.

— Теперь ты бросишь пить?

Он закусил губу; вся его гортань, два дня не пившая, требовала опаляющего яда, а вечером пришел пьяным и начал слезно просить прощения за несправедливо причиненное горе.

Через неделю младенец умер. Сгубила его (так объяснил фельдшер, лечивший строителей) вода, которую пила мать: она была насыщена сверх меры какой-то вредной солью.

Ребенка зарыли в песок возле насыпи и могилу заложили камнями с выемки — оградили от свирепых ветров Курдая.

Получив заказ от Елкина подыскать человека на саксаул, Леднев при первой же встрече с Шурой спросил:

— Вы, я слышал, собираетесь уезжать отсюда. Это твердо?

У Шуры давно были такие мысли, но она не открывалась никому, даже мужу, и теперь, удивленная, откуда знает их Леднев, сказала резковато:

— С чего вы взяли это?

— Мое предположение, моя догадка.

— Что вам до меня?

— Буду откровенен до конца: мне жалко вас. На вашем месте я уехал бы.

— Куда? Вы, может, и об этом подумали? — спросила Шура.

— Да, подумал. Уехать, как можно дальше.

— От чего дальше?

— От здешних мест, от водки, от тех людей… — Леднев замялся.

— От каких?

— Которые видели вас в «живых картинах».

— Говорите прямо, что намерены почему-то избавиться от меня.

— Нет, нет. Хочу помочь вам избавиться от вашего несчастного прошлого. Здесь оно не отстанет от вас. Сплетни не умолкнут, муж не перестанет подозревать, ревновать, пить. Ваша жизнь будет как в змеином гнезде.

— О… Если бы нашлось спокойное местечко! — больше простонала, чем проговорила Шура. — Я не могу бросить Казахстан, бросить моего малютку…

— Можно не бросая.

— Куда, где нужны мы, что делать?

— На саксаул. Подумайте! Советую от чистого сердца. Знаю, говорят, что у меня нет ни души, ни сердца, одно самолюбие и гордость. Но для вас нашлось и сердце.

Ледневу нравилась Шура, и было невыносимо, что ее пачкают грязными взглядами и разговорами. Для него было легче совсем не видеть ее, чем видеть постоянно под обстрелом похотливых глаз. Шура ухватилась за это предложение: там, на саксауле, конечно, нет водки. Муж бросит пить, ревновать, подозревать. Там, там… Сколько радужных надежд засияло для нее в мертвых песках Прибалхашья!

Из семи автомашин, посланных за горючим для компрессоров и экскаваторов, вернулась только одна, остальные застряли в песках Муюн-Кум.

Козинову, как ни привык он ко всяким неожиданностям в автотранспорте, от такой новости стало душно, точно песок, задержавший машины, засыпает и его. Он расстегнул ворот рубашки и вышел из конторы.

Над степью полыхал закат. Лимонно-желтые и киноварные клочья облаков покрывали все западное полушарие неба от зенита до горизонта. Красноватая степь была испещрена темными пятнами — тенями от барханов. В недалекой выемке гоготали раскатистые взрывы. Эхо, потешаясь, многократно повторяло их.

Козинов чувствовал движение и трепет взбаламученного взрывами воздуха. Он жадно глотнул его несколько раз, освежил иссушенную, прокуренную глотку, огляделся по сторонам и двинулся к нефтяному складу.

Рабочие разгружали прибывшую машину. Измазанный нефтью и зашлепанный коростами промасленного песку, шофер дремал, положив голову на рулевое колесо. На его загорелой до темноты чугуна шее трепетали толстые, выпирающие кожу, жилы. Ободранные корявые руки и в дремоте крепко держались за руль. Плечи вздрагивали. Из состояния длительного, усиленного напряжения шофер никак не мог перейти в состояние покоя и во сне как бы продолжал работать.

Козинов разбудил его и спросил:

— Как же выехал ты?

Шофер вылез из кабинки, откинул борт машины, показал на кучу древесной каши:

— Переломал полдесятка половых досок, и вот полюбуйся, как устряпал себя! — Он протянул руки с глубокими ссадинами, засучив рукав, обнажил ушибленный сильно сине-черный локоть.