Алексей Кожевников - Том 3. Воздушный десант

Полину я почти не знаю. Она занималась с командирами, и рядовые видели ее только случайно. Учительница немецкого языка с высшим образованием, стройная, строгая, светловолосая, белокожая, истая ленинградка, одна из самых видных девушек вокруг, у нас, малышей, не вызывала иных чувств, кроме почтения. Не нашего поля ягода. И мы даже не пытались знакомиться с нею.

Было слышно, что командиры, и самых высоких рангов, усиленно увивались около нее, настойчиво сватали. Но Полина выбрала почему-то самого не командиристого. Подчиненные Сорокина очень обрадовались этой победе своего капитана:

— Молодец! Вот забил гол полковникам и генералам!

И долго потешались. Один спрашивал: «Может капитан быть выше генерала?» Другой отвечал: «Может, вполне». — «Когда?» — «Когда отобьет у него невесту».

Заморив червяка, мы разговорились, точнее сказать — расшептались.

— Ты же ничего не сказал, как приземлился, — напомнила Сорокину Полина.

— Я — лучше всех, — отозвался Сорокин. — Прямо в гости к деду самогонщику, за бутылку.

Парашют кинул его на маленькую построюшку среди огородов. Как ни работал Сорокин стропами, чтобы приземлиться рядом, а угодил в самый конек. На счастье, крыша была соломенная, старая, мигом проломилась. Вся ветхая построюшка пришла в содроганье. Из нее выскочил человек и замер поодаль столбом.

Сорокин не стал ждать, когда вернется к нему прыть, соскочил на землю, обнял человека ласково, но крепко. Не трусь, не шуми. Я свой. Русский. Зашли оба в построюшку. Разговорились, выпили.

Дед назвал окрестные деревни, растолковал, как пробраться в Таганский лес. Было до него километров двадцать пять.

Сорокин подарил деду парашют:

— Чистый шелк. Береги внучке на венчальное платье. Будет твоя внучка как богородица в облаке.

На этом распрощались. Дальше у Сорокина ничего интересного не было: побродил около деревни, поискал товарищей, затем перебрался в лесок, оттуда на поле, в бурьян. И рассказать нечего.

Наелись, а запить нечем. Пробуем жевать бурьян. Сухой, ни капли влаги, и горький. Я переползаю поближе к сжатому полю и к дороге, вести наблюдение. Сорокины ложатся спать. У десантников главное время не день, а ночь, главное светило не солнце, а луна. Днем мы отдыхаем, спим, ведем наблюдение за противником, а все другое — добываем еду, питье, оружие, истребляем противника — больше при луне, ночью. Мы — ночные, лунные люди. Есть поговорка: луна — цыганское солнышко, мы переиначили ее: луна — десантское солнышко.

Сейчас день. По разбитым, ухабистым дорогам тяжко идут колонны танков, орудий, грузовиков с солдатами и кладью; мотаясь, как на волнах, суетливо носятся легковушки и мотоциклы. Длинной, на всю дорогу, клочковатой гривой висит над потоком машин степная черноземная пыль. Гром железа, сердитые гудки, людской галдеж. Но мы можем спокойно отдыхать: нам никто не угрожает, никто даже не взглядывает в нашу сторону, у всех вдоволь своих забот.

Вот продвигаться дальше будет трудно. Сразу же из бурьяна надо перебегать дорогу, затем долго ползти чистым полем. Там, в полях, я вижу единственное укрытие — большой омет свежей соломы.

Днем, на солнце, он сиял золотой горой.

На вечерней заре будто вспыхнул красным огнем и долго горел не сгорая.

А взошла луна — стал серебряным.

Он напомнил мне детские годы. Когда в колхозе молотили хлеба, ребятишек посылали на ометы уминать солому, чтобы она потом в осенние дожди не промокала. Мы забирались стайками и чего только не вытворяли: плясали, боролись, кувыркались, скатывались с ометов, как с горки, делали глубокие ходы и прятались в них. Стемнеет, взрослые кончат работу, уйдут домой, а мелюзга все тешится. Бывало, так упетаешься, что и заснешь там, на соломе.

Меня тянет к омету. Ох и храпанул бы я, на все поле! Может быть, поэтому мне кажется самым благоприятным маршрут на омет. А Сорокин не одобряет его: перебегать шумную дорогу, переползать открытое поле — и неизвестно что встретишь у омета. В десанте может случиться любая чертовщина. Если в сказках ведьмы вылетают из печных труб, то десантники, бывало, приземлялись на печные трубы. У омета запросто может быть немецкая засада, ловушка.

— Сперва омет надо разведать, — шепчет Сорокин и выразительно оглядывает нашу тройку, пожимает плечами.

Все понятно и без слов: с нашего самолета прыгнуло двадцать человек, а нашлось только трое. Где же прочие? Раньше нашего ушли на сборный пункт? Вряд ли. Приземлились они, как и мы, где-то здесь. Место никому не знакомо. Сигнальные ракеты штаба отсюда не видны. Ребята все первачи. Скорей всего, прячутся где-нибудь, ждут, когда их разыщут. Омет надо обязательно разведать.

— Можно налегке? — спрашиваю я.

— Да.

Оставляю при себе только автомат, пистолет, финку, фонарик, заползаю в придорожную канаву и жду, когда поредеют на дороге машины. Сорокин залег несколько позади, в бурьяне, он будет страховать меня. Машины идут реже, чем днем, но желтоватый свет фар на дороге не потухает. Боюсь, что в ожидании можно пролежать всю ночь, и перебегаю при свете фар. Тотчас же невдалеке с бегущей машины начинает работать пулемет, а Сорокин посылает в него автоматную очередь. Я ползу, бешено работая локтями и коленками. Мне важно поскорей пересечь световой коридор, который прорубают в темноте фары, а дальше, в сумраке не очень лунной ночи, могу сбавить прыти. Машина прибавляет газу и уносится с диким грохотом. Перестрелка затихает.

Подобравшись к омету, прислушиваюсь. Ни звука, ни шороха. Обхожу кругом. Никого. Лезу на омет. Там спит человек, немножко притрушенный соломой. Из-под нее выбились темная непокрытая голова и широко раскинутые руки.

Немец? Десантник? Мирный житель? Вынимаю пистолет. Нет, это не подходит: если придется применить — будет шум. Прячу пистолет, достаю финку и фонарик, осторожно подбираюсь к спящему, даю свет прямо в лицо.

Дрыхнет мой дружок Федька Шаронов. Снял автомат, шинельную скатку, вещмешок и развалился, непутевый, как в деревне, на покосе.

Свет фонаря не берет его, и начинаю будить другими способами. Дергаю за руку — спит. Щекочу за ушами — спит. Ерошу неукладимый шпын — помычал и продолжает спать. Жалко будить и пугать, но что поделаешь, служба требует. Зажал ему ладонью рот и нос, и Федька наконец очнулся. Сел, покрутил головой, будто вытряхивая из нее что-то, и мотнулся ко мне.

— Витька, ты?

— Я.

— Жив?

— Жив.

— Как это?

— Так.

— Неужели ты?

— Да вот я.

— Не верю. Ну-ка, протру зенки, — и трет пальцами глаза.

Мы так рады, что не замечаем, какую бессмыслицу плетем. Она ползет сама собой.

— Как это ты… откуда? — продолжает Федька.

— Проверяю, кто чем занят.

— Н-но-о?! Уже проверяешь? — В голосе Федьки недоверие и усмешка. — А я думал, от меня бегаешь. Четвертые сутки гоняюсь за тобой.