Алексей Кожевников - Том 3. Воздушный десант

Начал раздвигать верхний слой воды, уже заплесневелый и загустевший киселем, и не то звякнул флягой о бочку, не то патрули сами заметили меня и пошли в мою сторону, сразу двое. Я пальнул в них из автомата и отступил на кладбище машин, в бурьян. Напиться не успел.

Перед утром жажда снова пригнала меня в ту же деревню, к той же бочке. Я решил поступить, как при артиллерийском обстреле: там безопасней всего место, куда только что упал снаряд, — новый почти наверняка упадет в другое. Так оно и получилось — мне никто не мешает. Напившись и отойдя немного, снова возвращаюсь к бочке, уже в третий раз, и еще пью, пью, набираю воды и во фляжку.

Из всего, что есть на свете, самое вкусное — вода. Любая, всякая вода! Она утолила не только мою жажду, но и голод, успокоила душу, примирила меня со всеми невзгодами десантской жизни, осветила мою жизнь полным довольством и счастьем. Мне на сей миг ничего не надо, хочу только спать. Но это вполне в моей власти.

Лес далеко, его совсем не видно. Поля сжаты, голы, В деревне полно фашистов. Но рядом огромное непроходимое кладбище машин, заросшее бурьяном. И какой великолепный бурьян! Заползаю в него, становлюсь в полный рост, чтобы померяться с ним. Где мне до него! Я скрываюсь в нем не только весь с головой, а даже с поднятыми руками.

Скрытно, надежно, темно, как в могиле. А больше мне ничего не надо: я так хочу спать, что груды железного лома, исковерканных деревянных ящиков, битых кирпичей для меня пышны и мягки, как постель из свежего сена. Ложусь, не разбирая, что окажется подо мной.

Надо стянуть вещевой мешок. Он так улежался на моей спине, точно прирос к ней, «А ну, слезай, Сидор Иваныч, слезай! Довольно поездил на мне, теперь я потешусь на тебе. Ложись вот так, в голова, я — на тебя сверху!» Натягиваю сильно пилотку.

Хорошо! Лежу с закрытыми глазами и ушами. Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не думаю. Ненадолго, зарницей, мелькает мысль: наверно, вот так же наступает смерть. И чего так боятся ее люди?

Засыпаю и сплю долго, крепко, всеми клеточками организма. Когда просыпаюсь, у меня именно такое чувство, что выспался до предела, и проснулся без какой-либо побудки со стороны, а по одному тому, что вышло, иссякло все желание спать, как выходит у часов весь завод.

Время перевалило за полдень.

Солнце катится под горку, на покой. Пока не закатилось совсем, мне надо расспросить кого-то о дорогах, деревнях, лесах, о десантниках, раздобыть хлеба. Обидно по-свински жрать желуди, когда рядом деревня, во дворах поднимаются выше заборов золотистые клади свежей пшеницы, все дома разливают широко вокруг себя запах хлеба из муки нового урожая.

Неотрывно гляжу на деревню. Куда подевался наш народ? Немцы везде: проезжают на машинах, толпятся на улицах, качают журавлями воду, варят еду в домах, на кострах, в походных кухнях. А деревенских жителей почти не видно. В огородах еще полно картошки, много подсолнухов в шляпах, кукурузы с початками, но почему-то ничего не убирают. Мелькнет изредка ребячья головенка — и все.

Удача: около деревни, прямо от садов, начинается овраг, заросший всяким кустарником, который в глубине оврага, в затишье и прохладе, еще мало тронут увяданьем и сохранил почти всю листву. Великолепное место и для сна, и для наблюдения, и для налета, и для обстрела — для всего, что может потребоваться десантнику.

Обеспечив себя квартирой, иду промышлять еду и питье. Меня опять донимают голод и жажда. Голод можно заткнуть желудями, капустной кочерыжкой. С жаждой хуже: ее не заткнешь ничем, ее приходится заливать.

Невдалеке от оврага брезжит сквозь вечерний туман что-то белое. Подползаю ближе — хуторок в одну хату с надворными постройками, огороженный плетнем. Окна закрыты ставнями, ворота заперты; за ними, чуя меня, лает и рвется цепной пес; по тому, как визжит железо по железу, понятно, что цепь скользит по проволоке и пес достает во все уголки двора.

Стучу в ставень и раз, и два, и три… Напрасно.

Потоптавшись впустую под окном, ухожу обратно в овраг. Я ухожу, а пес лает, рвется, — чего доброго, накличет на меня фашистов.

По оврагу я подобрался до крайней хаты, почти вплотную, и вижу, что старик со старухой роют в горе щель для укрытия от воздушных налетов. Они так увлеклись работой, так торопились, что мне пришлось окликнуть их не один раз. Наконец услышав и увидев меня у щели, на желтопесчаном отвале, старуха принялась креститься, а старик отмахиваться обеими руками. И оба сердито, быстро, захлебываясь, шептали:

— Сгинь, сгинь, хлопче! Беги в лес. Кругом гитлеры шукают вас.

Я спросил, что слышно про десантников.

— Ничего, хлопче. Мы глухие, старые, ничего не слухаем. Ничего нам не надо. Пожалей нас, хлопче, беги в лес! Увидят аспиды — придется принимать смерть без покаяния. Здесь была жизнь ад, мука — и там будет ад, мука.

— Налейте воды! — Я отцепил флягу, подал старухе.

Старуха принесла флягу воды.

— Теперь, хлопче, с богом!

— Спасибо! Держать будете — не останусь.

И пошел вниз по скату оврага. А сзади как сыпанут по мне из немецкого автомата. С кустов густо полетел сухой лист. К счастью, взяли выше моей головы. Я — бежать. Автомат бьет вдогонку.

Я пал на землю и покатился по крутому откосу на собственных ягодицах, как на салазках. Автоматчики в овраг за мной не пошли, стрельба утихла. Но когда я катился, моя фляжка открылась и вся вода вытекла.

Хорониться в глубине оврага опасно: вдруг немцы вздумают прочесать его, — и я держусь наверху ската, вблизи поля.

Всходит солнце. Сквозь облака и туман оно выглядит мутно, белесым и мертвым, без сияния, как глаз, закрытый бельмом. Деревушка просыпается. Хорошо вижу колодезные журавли, они будто раскланиваются друг с другом или с кем-то, приветствуют с добрым утром. Хорошо слышу звон ведер и плеск воды. Журавли и ведра сильней разжигают мою жажду, и без того уже нестерпимую.

Из печных труб поднимаются султаны черного, серого, голубоватого дыма. Постояв немного над крышами, они разрываются на небольшие клочья, которые начинают отдельную, бездомную жизнь, а потом исчезают бесследно в тумане. Слышу из деревни голоса, стук разной работы: пилят и колют дрова, вбивают гвозди.

Жду, когда выйдет кто-нибудь из деревни. Невдали от меня вьется свежая полевая дорога, наезженная крестьянскими телегами во время уборки полей. А в полях убрано не все.

Ждал не напрасно, по дороге идут три женщины с лопатами на плечах. Чтобы не напугать их неожиданным появлением, начинаю высвистывать на дудочке разные трели. Женщины прислушиваются.

Когда они равняются с моим кусточком, я поднимаюсь над ним и говорю:

— Не боитесь, я свой.

Они удивились, но не испугались, а взяли от меня чуть в сторону и продолжали идти.