Алексей Кожевников - Том 3. Воздушный десант

Истребитель танков и снайпер Антон Крошка, длиннорукий верзила, сильно нагибает пышную сосновую лапу, на миг прижимается к ней лицом (может быть, целует), затем отпускает ее. Лапа помахивает наподобие большой темной шали, материнской шали: прощай, прощай!

Крошка, Крошечка — прозвище Антона. Мы заменили им невыразительную фамилию Петров. Наш Антон — великан, крепыш из тех «дубов», какие вырастают по одному на область и становятся либо борцами, либо знаменитыми медвежатниками. Антон родился в таежной Сибири и стал медвежатником, ходил на медведей в одиночку и, случалось, без ружья, а по старинке, с рогатиной. «С ружьем-то кака охота! Нагольное убийство, одна стыдобушка для охотника. Медведь-то без ружья на него идет!» Мы дружно атаковали Антона: «А с рогатиной не убийство, не стыдобушка? У тебя рогатина, а у медведя голые лапы». Но Антон отбил нашу атаку, утвердил полное равенство между охотником и зверем: «И совсем не гололапый. У него вон какие когтишшы и зубишшы. Вы не пробовали их, а я разок сподобился. Вполне стоят рогатины». И оголил выше локтя белую каменно-твердую руку, на которой синеватыми толстыми рубцами осталась память от медвежьих когтей и зубов.

Однажды Антон рассказывал, как провожали его на войну. Схватила его мамонька за вихры, тянет книзу и молит: «Да склонись ты немножко, хоть раз в жизни склонись, моя родимая крошечка. Дай поцеловать напоследочек. Неужто и на этот раз вприпрыжку доставать твою упрямую задери-головушку?» Тут Антон пояснил, что мамаша против него махонькая, и, когда, бывало, он напрокудит, она хватала его за волосья с наскоку, взять попросту была коротковата.

После этого разговора в нашем взводе разгорелся жаркий спор, как переименовать Антона. Одни хотели назвать Задери-головушкой, другие — Крошкой, Крошечкой. Дискуссия не привела к соглашению. Пришлось поставить на голосование. Большинство голосов набрала Крошка, Крошечка.

До отлета осталось две минуты. Расправив плечи на полный разворот, начинаем дышать во всю глубину легких. Я дышу сразу и носом и ртом, тороплюсь надышаться, крепче запомнить вкус и запах родного воздуха. Он по-сентябрьски холодноват и освежает пересохшее горло, как родниковая вода. Сильно пахнет бензином, нашими новыми кирзовыми сапогами, сосной и грибами. Особенно сильно, спиртуозно пахнет грибами. Сюда, к военному аэродрому, не пускают мирное население, и грибы сгнивают на месте, несобранные.

Мне вспоминаются родные подмосковные места. Красивая, взволнованная, бугристая и овражистая земля. Поднимешься на бугор, а там взберешься еще выше, на сосну, березу или дуб, — видно далеко-далеко. Везде аккуратно, хорошо оглаженные холмы, промеж них где широкие, разливистые долины, где глубокие овраги.

Небольшими разноцветными островками чередуются по холмам и долинам поля, луга, деревеньки в яблоневых и вишневых садах, смешанные леса и былые барские парки.

И все это — холмы, долины, леса, поля, деревни — прихотливо обвивает радужным переливчатым поясом речка Воря, бойкая, гибкая, светлая, вертучая, лесистая, кукушечья, соловьиная и холодная-холодная даже в июльский зной.

То вилюжит, вертлявит она узенькой стежкой, то вольготно разливается большими прудами. У маленькой Вори местами такая широкая долина, что в ней свободно улеглась бы Кама.

По берегам Вори много оврагов и овражков. Там в весеннее половодье и при каждом дожде гремят, поют, звенят, лопочут, тенькают ручьи и ручеечки, водопады и водопадики, словно разыгрались и гомонят маленькие ребятишки. Боря тогда становится многоводной, дикой, вырывается из тесного русла на берега, а там, где они высоки, не пускают ее, сердито грызет их, обваливает большими кусками вместе с береговым лесом.

Но главная вода, которой живет Воря, не вешняя и не дождевая. Эта пошумит, покуролесит день, два, неделю — и нет ее, убежала. А Воря все равно течет, почти не сбывая ни в зимнюю стужу, ни в летнюю жару. И зимой и летом ее обильно питают подземные ключи.

Невдалеке от того места, где Ворю пересекает железная дорога из Москвы на Ярославль, — всемирно известная усадьба Абрамцево и гнездо небольших деревенек с милыми, простецкими именами: Мутовки, Ахтырки, Жучки, Матренки, Уголки, Васьки, Фофанки… Воря разлилась там тремя большими прудами: Ахтырский, Абрамцевский, Репиховский.

Мои дорогие места. Там, в деревеньке Чижи, я родился и прожил семнадцать лет, до призыва в армию, там узнал первую любовь и первую измену, там завел самого закадычного друга Федьку Шаронова. Вот он, ловкий черномазый вертун, стоит рядом со мной.

Там мы с Федькой купались раз по десять в день, тонули и всегда как-нибудь спасались, ловили пескарей, плотву, огольцов (так мы называли гольцов), собирали в береговых осыпях и на дне реки яркую гладенькую гальку и долго ломали голову: откуда речка берет воду в жару и в морозы, когда кругом везде сухо, и как очутилась среди рыжего песка и глины такая интересная, разноцветная галя, кто насыпал ее?

Там, в Чижах, — моя семья: бабушка, мама, отец, братишка, две сестренки. Был еще дядя, но с год назад пришло извещение: «Пал смертью храбрых за Родину».

Память выталкивает еще много и милых и горьких переживаний.

На аэродроме, у самой земли, загораются красные и зеленые, мертвенно-недвижные сигнальные огни. Ровно в двадцать один час взвилась с треском и шипом зеленая ракета — сигнал улетать — и не успела догореть, как вблизи нас раздался широкий, могучий гул нескольких моторов. Потом из леса на поляну выползла свиноподобная махина самолета, сделала разбег и на невидимых крыльях, будто на волнах собственного голоса, круто уплыла в небо.

Через две минуты за первым самолетом уходит второй, потом третий, четвертый… Все новые корабли начинают работать моторами, выползают из леса на поляну, разбегаются и улетают. Весь небосклон и вся земля стали как бы одним огромным гудящим колоколом. Перед этим могучим гулом все мои воспоминания пугливо исчезают.

— Ну, малыши, пора и нам, — говорит командир нашей группы капитан Сорокин и начинает коротко, но крепко обнимать и целовать нас. Затем мы все обнимаем и целуем друг друга. По неписаному, но твердо установившемуся порядку воздушные десантники, отправляясь на выполнение боевой задачи, всегда прощаются так.

Мы, точно, малыши, малышня, мелюзга, мелкота, сосунки, шкеты, двуногая дробь, как нередко величаем сами себя. Большинство солдат и сержантов моложе двадцати лет и порох нюхали только на учебных занятиях.

Целуясь, чувствую, как у многих дрожат губы и руки судорожно хватаются за мое обмундирование. И меня бьет дрожь, и в горле перекатывается что-то неудобное, шершавое, вроде черствой, неразжеванной корки или сосновой шишки.