Алексей Кожевников - Том 3. Воздушный десант

Это верно. В дикой, безлюдной тайге, тундре, в горах, где ни дорог, ни мостов, ни переправ, Антон Крошка множество раз перебирался бродом через опасные реки, бывало, тонул, попадал в лесные пожары, в лапы и в зубы медведям, испытал тяжелую аварию парохода на Енисее. Впрочем, все это — обычные злоключения, будни. Их посылает жизнь каждому сибиряку, если он таежник, охотник, лесоруб, изыскатель. И Антон меньше горюет, а больше радуется, что Сибирь дала ему полную сибирскую обработку, по самому высокому разряду.

Поужинали, но уползать в темный ветряк неохота, под открытым звездным небом лучше. Мы глядим в него, задумались, каждому оно говорит что-то. Вот сорвалась и покатилась вниз падающая звезда, разгораясь ярким последним сиянием. Антон толкает меня рукой, кивает на звезду:

— Видишь? Чья-то она?

Мы кое-что знаем из астрономии, но детские суеверные представления, внушенные неграмотными бабушками, что всяк человек имеет свою звезду и падение звезды означает смерть человека, волнуют нас больше, чем правда о падающих метеоритах.

Крошка спросил, что я собираюсь делать — идти дальше или ночевать с ним.

Я. Нет, не оставлю тебя такого.

Антон. Какого?

Я. Лежачего. Сам же говорил, что не можешь ходить.

Антон. Да, болит, нельзя приступить.

Я. Да что у тебя — перелом, ушиб?

Антон. Зашиб ли только, сломал ли что, порвал ли связки, все ли это вместе — не знаю.

— Покажи-ка! — попросил я.

Мы заползли в мельницу, при свете фонарика размотали больную ногу. Она сильно вспухла, от ступни до колена была такая же толстая, как выше колена, и темная, вроде пивной бутылки. Антон лечил ее согревающими компрессами: сперва наложит мокрых листьев подорожника, потом лопухов и замотает бинтом из индивидуального пакета. Заметного улучшения не было.

— Спирту бы… Натереть да выпить. В тайге, на севере, от всего лечатся спиртом. — Крошка начал пеленать ногу, я помогал ему. — А может, полоснуть ее, выпустить больную кровь? — И хотел достать финку.

Но я раньше выхватил ее из ножен.

— Не смей, Антон!

— А чего ждать?

— Придумаем что-нибудь.

Я боюсь что-либо обещать, в голове у меня только неопределенные «авось», «небось», «как-нибудь».

— Придумаем, — храбрюсь я, подбадриваю Крошку.

Антон. Не стоит ломать голову, я все уж передумал. Осталось только выбрать, как мне пришвартоваться к последней пристани похоже на человека, не совсем уж бездомной собакой.

Я. Ну-у, поехал!

Антон. Друг Корзинкин (Антон сжал мою руку), условимся: не обманывай меня в последний день.

Я. Почему в последний? С этим я не согласен.

Антон. Согласен не согласен, а долго я не протяну. Вот она (он положил мою руку себе на бедро) уже здесь. Много ли ей осталось до сердца? Я буду умирать, а ты будешь трепаться: «Воскреснешь, воскреснешь!» — это глупо, обидно, издевка. Условимся не обманывать друг друга. Может, так? (Антон перестал возиться с ногой, а повернул на себя автомат и обхватил губами дуло.)

Я растерялся. Отдернуть автомат, крикнуть что-нибудь — все было страшно. Сделаешь невпопад, и получится хуже.

Крошка повторил:

— Да, так?

— И это ты серьезно?

— Мне не до шуток, не до хаханек. Тут такая адова боль. (Крошка скрипнул зубами.) Легче застрелиться, чем ждать, когда прикончит гангрена.

Я сказал, что унесу его к своим.

— Не выйдет. Я большой, тяжелый. Да оружие… Сломишься.

— Потихоньку, с отдыхом.

— Не успеешь.

И замолчали. Крошка иногда поскрипывал зубами. Я искал для него спасение. Возможности были очень малы, почти никаких. Стукнуться наугад? Или вернуться к моей безымянной спасительнице? Или?.. Или?..

Я решил снова стукнуться к Алене Березке. Набрал для Антона и для себя по фляжке воды из лужицы, снял шинельную скатку, вещмешок, часть оружия и налегке побежал, как в детстве, козелком, и с горы и в горку одинаково.

Октябрьские ночи длинные. Постараться — и до рассвета можно сбегать к Алене. Вот уже знакомые, памятные зароды, ржаной и овсяный. Вот колокольня. Дальше знакомое бестропье. А вот и тропа, и деревня, и Аленина хатка.

Стучу два раза редко, потом два раза быстро. Мы так условились на будущее, для Ванюшки, чтобы Алене не выбегать зря на каждый стук. В хатке слышу ее шаги — они крепко врезались в мою память, — погодя немного выходит ко мне. На этот раз одета и обута по-уличному. Уже без просьб, без торговли берет меня за рукав и уводит с лунной улицы в затененный садок.

Рассказываю, какая случилась у нас беда, прошу взять Антона с мельницы.

— Ни, не могу.

Тогда прошу помочь хоть чем-нибудь. Достать спирту.

— Ни, не могу. Самогонки добуду. Теперь она везде отвечает за спирт.

Наши переговоры заканчиваются таким планом: я немедля побегу обратно на ветряк, надо успеть до рассвета; Алена же сперва добудет самогонку, посоветуется с бабами и тоже прибежит на ветряк, принесет все, что надо.

— Вы не беспокойтесь: я приду, и скорехонько. Этой ночью не успею: до утра ни самогонки, ни баб не добьешься. А другой ночью обязательно буду, — обещает она. — Скажите вашему Антону: подождал бы умирать. Вылечим. За войну бабы шибко научились выхаживать всяких больных и раненых. Стали такими знахарками — у-у!..

Алена наливает мне фляжку воды, выносит небольшой сверток:

— Извините уж за эту малость, по скорости собирала.

Фляжку — к поясу, сверток — за пазуху, и бегу на ветряк. Я сильно боюсь: Антон, пока один, не зачеркнул бы себя из автомата.

Ночь тихая, теплая, лунная. Здесь октябрь — хороший месяц, вроде подмосковного сентября. Поля пусты, тихи, люди стараются жить незаметно. И только вдалеке урчит война. Ей никогда не спится и не живется тихо.

Антон жив, ворочается во сне, бредит. Я не бужу его и тоже укладываюсь. Для безопасности надо бы не спать, но я так устал, слава богу, что не свалился в дороге. Антон бредит тайгой, боями.

Просыпаюсь около полудня, и то потому только, что меня сквозь разбитое окно мельницы нашло и разбудило жаркое солнце. Антон лежит на брюхе, подпершись локтями, и пишет. Сразу, едва открыв глаза и еще не встав, рассказываю о своем походе к Алене Березке. Он слушает внимательно, с остановившимся карандашом, потом спрашивает:

— Она, эта Алена, так и сказала: «Пусть подождет умирать»?

— «Скажите вашему Антону: подождал бы умирать».

— Интересно понимает она жизнь и смерть: захотел — умер, не захотел — остался жить. — Антон глядит на меня и весело и печально. — Вот как надо. А мы… Ладно, подожду ее, Алену. — Он задумывается над полуисписанным листком бумаги. — Это ни к чему пока. — И разрывает мелконько. Рвет и приговаривает: — Подождем — не умрем. Подождем — поживем.

Письмо, знать, писалось без надежды на выздоровление, на жизнь. А тут пришла надежда. Кто знает, чем все кончится, но у Крошки снова затеплилась вера в выздоровление, его потянуло на волю, на солнце. Завтракать выползаем к жернову. Я тоже передвигаюсь ползком, наполовину из предосторожности, наполовину из солидарности с Антоном.