Сергей Крутилин - Старая скворечня (сборник)

Однако церковь оставалась любимым местом скворца. Особенно хорошо здесь бывало в июне, на закате. На земле уже сгущаются сумерки; туманом покрыло речку, и только церковный крест еще освещен последними лучами заходящего солнца. Как бы стремясь продлить день, скворец взмывал вверх, садился на самую вышнюю точку креста, лицом к солнцу, и сидел, пока на западе, за Сотьмой, не погаснет заря. Он пел, прославляя уходящий день, радуясь тому, что завтра наступит новый, более ясный, более счастливый день.

Скворец всегда и все делал с радостью: пел, летал, хлопотал, обихаживая скворечню, кормил птенцов. Именно поэтому он не мог сидеть долго на одном месте.

И теперь, посидев минуту-другую, Ворчун полетел. На какое-то время, пока он парил над влажной, разморенной майским теплом землей, к нему снова вернулось былое ощущение радости и полноты жизни. То опускаясь до самой земли, то взмывая вверх, скворец пролетел в стороне от людской толпы, несшей на руках Егора, и опустился на землю в сотне метров впереди процессии. Подражая людям, Ворчун пошагал, раскачиваясь с боку на бок. Дорога была неровная, идти было трудно. Он то и дело подлетал, перепрыгивая через лужи, и снова шагал с полным сознанием того, что он тут не посторонний.

Наконец ему надоело выхаживать одному впереди: он перелетел с дороги на непаханое поле и стал кормиться. Ворчун подкрепился, и, как только уханье медных труб раздалось рядом, он поспешно взлетел, сделал круг над зеленым островком кладбища и сел на старую развесистую ракиту, в тени которой любил отдыхать Егор.

Неподалеку от этой ракиты была отрыта глубокая яма. Влажная коричневая земля выброшена на одну сторону, а по другую сторону ямы, где стайкой сновали малыши, стояла чудная тренога, вроде Егорова верстака, за которым он строгал.

Жужжали пчелы — старая ракита цвела. Каждый сучок ее, каждый побег увешан был сережками цветов. В воздухе летала желтоватая пыльца, и пахло медом и горьковато-приторным запахом молодых, клейких листьев.

Смолкли трубы. В молчании Егора поднесли к яме, опустили с рук на верстак. Среди людей, со всех сторон обступивших яму, произошло какое-то движение: разбирались, кто и где должен встать. Ребятишек оттеснили, и они, подобно скворцу, взобрались на соседние ракиты.

В тишине снова зазвучали глухие, малопонятные скворцу слова. Ворчун понимал только одно: все на разные лады склоняли имя хозяина: «Спи спокойно, дорогой наш Егор Васильевич!», «Егор любил землю, любил труд. Эту любовь он завещал нам».

После речей все стали подходить к Егору прощаться: Федор, Наташа, потом сыновья… Одни припадали к белому покрывалу, другие прикладывались к щекам Егора, заросшим щетиной. Кое-кто, не сдержавшись, плакал.

Егор лежал, безучастный к их ласке. Его строгое, отрешенное от всей этой суеты лицо было спокойно; его большие натруженные руки лежали поверх белого покрывала. Весь его облик как бы говорил: ну что вы убиваетесь, плачете? Я хорошо потрудился на этой земле. Видите, как я спокоен, покидая этот мир.

Последней подошла проститься Дарья. Сыновья — Иван и Анатолий — поддерживали ее под руки. Дарья припала перед хозяином на колено, погладила Егорово лицо, руки; что-то хотела сказать, но не удержалась — резкий надрывный крик ее заставил всех вздрогнуть. Она уткнулась головой в белое покрывало и запричитала что-то быстро и бессвязно. Сыновья подняли ее, отвели в сторону.

Воспользовавшись этим, Герасим Деревянкин и еще кто-то из мужиков принесли крышку гроба, которая до этого стояла рядом, прислоненная к стволу ракиты; принесли и накрыли ею Егора. Герасим застучал молотком, забивая гвозди: тук-тук. И словно подхватив этот стук, завыли медные трубы. Испуганные ревом труб, с соседних деревьев взметнулись птицы. Взлетел и скворец. Но сердце подсказывало Ворчуну, что с хозяином случилось что-то неладное, что он видит его в последний раз. Поэтому скворец не полетел следом за грачами и воронами на село. Сделав круг над зеленым островком погоста, он снова вернулся на прежнее место.

Мужики опускали Егора в яму. Слышались приглушенные голоса: «Осторожней. Осторожней». Дарья, уткнувшись в платок, чуть слышно всхлипывала. Ее плечи время от времени вздрагивали. Наконец Егора опустили на самое дно. И тотчас же по тесовой крышке гроба застучали комья земли. Вторя этим глухим ударам земли, раздались звуки барабана: «бум», «бум». Снова заиграла печальная музыка.

Напуганный ею, скворец перелетел на дорогу, ведущую из села в поле. Он походил, осматривая края лужиц; попил воды, запрокидывая голову. На дороге попались ему два или три червя-дождевика, но он копнул их лапой, а есть не стал — не хотелось. Вспомнилось ему, что еще прошлой весной вот в эту же пору, в мае, ехал Егор в поле, а Ворчун, как всегда, сопровождал его. Скворец, как ни странно, нисколько не боялся Егоровой машины; он то и дело садился и взлетал, обгоняя Егора; пролетая, вился над кабинкой, а Егор улыбался и махал ему шапкой…

Ворчун не заметил, как с кладбища на дорогу повалил народ. Бежали малыши, шли ребята с медными трубами, мужики и бабы. Скворцу не терпелось глянуть, что стало с ямой, на дно которой опустили Егора. Вспорхнув с дороги, он пролетел над толпой, гуськом растянувшейся вдоль всей лужайки, и скрылся в тени зеленеющих ракит. Он без труда отыскал дерево, возле которого была отрыта яма. Скворец сел на ветви пониже и осмотрелся. Никакой ямы под деревом не было. Высился невысокий холм, весь закрытый живыми цветами.

Люди разошлись: трубачи и малыши побежали домой, а старики и старухи разбрелись по кладбищу. Тени их мелькали вдали, меж покосившихся крестов. Возле Егорова холмика, на поляне, истоптанной сотнями человеческих ног, уже разгуливали вороны: каркали, дрались, отнимая друг у дружки добычу. Ворчуну эти птицы были противны из-за их спеси и вечной вражды; однако, преодолевая неприязнь, он опустился на землю, в самую середину их стаи.

На траве валялись окурки, яичная скорлупа, крупинки рисовой каши. Обходя дерущихся ворон, Ворчун приблизился к холмику. Цветы, которыми была прикрыта сырая земля, уже поблекли. Опали лепестки белой черемухи; колокольчики лесных ландышей прилипли к комьям земли.

Ворчун перелетел с одной стороны холмика на другую, ткнул землю клювом — сырая, липкая глина не поддавалась, не крошилась от его удара.

Дни были по-прежнему яркие, солнечные. Но солнце как бы померкло для скворца. Для него и для обитателей Егоровой избы. Появлялись на дворе Дарья и ее сыновья, но двигались они бесшумно, словно тени. Их состояние передавалось каким-то образом Ворчуну. Казалось бы, скворец делал все так же, как и вчера, как и десять лет назад: чистил перья, увеселял свою подругу, сидевшую в скворечне, однако в каждом движении его, как и в его песнях, но было уже былого задора и веселья.